Но рассказал он это уже летом, когда мы, как обычно, проводили каникулы на датском острове, где Ромашка чувствовала себя счастливой, отец неизменно пребывал в хорошем настроении и стояла преимущественно хорошая погода.
Однако Старик лишь ненадолго выходил прогуляться с нами на луг, к берегу, потому что спешил к своей «Оливетти».
…тюканье на пишущей машинке и поддерживало у него хорошее настроение.
Всякий раз когда мы проводили каникулы на Мёне, к нам присоединялась маленькая Лена. Ты была такая лапочка…
…только иногда действовала на нервы своим вечным театром.
К сожалению, это правда. Но недаром есть поговорка: кто хочет стать мастером, должен упражняться с детства. Впрочем, если бы тогда к нам приезжала маленькая Нана, о существовании которой я еще ничего не знала, я бы точно меньше играла в театр. Жаль, Таддель, что ты с нами не ездил…
…а все потому, что это была старая хибара, даже пастушья хижина — ни водопровода, ни электричества, лишь керосинка и свечки…
Для нас — вполне нормально, о'кей…
…вечерами даже уютно.
Но не для Тадделя, он предпочитает комфорт. Ты даже сказал: «Там — как в советской оккупационной зоне».
Мне же очень нравилось на острове, хоть я там частенько плакала, скучала по Рике и Мике, моим старшим сестрам. Поначалу, когда я была еще маленькой, меня забирал из Берлина папа. Позднее, когда я пошла в школу, начала ездить из Берлина сама на поезде — все считали меня смелой — через Восточную зону до Варнемюнде, дальше паромом по Балтийскому морю и, наконец, датским поездом до Фордингборга, где меня встречали папа или Ромашка. Вообще-то, я могла бы брать с собой и маленькую Нану, если бы ее не скрывали как семейную тайну. Дескать, нет ее, и все! Вы, мальчишки, относились ко мне очень хорошо, даже когда я, по словам Паульхена, «действовала вам на нервы». Перед сном Яспер и я всегда рассказывали анекдоты. Я с самого раннего детства любила анекдоты. Да! Мы много гуляли, ходили по лугу к берегу, где я на радость папе исполняла песенки на нижненемецком диалекте, которые выучила в школе: «Жду тебя, жду тебя, мне — одиноко!» Или мы уходили в лес, начинавшийся сразу за домом: он казался мне настоящей чащобой, я боялась его, спотыкалась о корни, часто падала. Каждый раз потихоньку плакала. А Яспер ворчал: «Не устраивай театр!», будто догадывался, что позднее я поступлю в театральное училище…
Ты и тогда читала наизусть целые поэмы, чего никто из нас не мог…
Там, на острове, в пастушеской хижине, которая казалась мне сказочным домиком, я поближе узнала вашу Старую Марихен. Раньше я видела ее лишь изредка, когда папа забирал меня у мамы дважды в неделю. В его мастерской я играла пуговицами, одолженными у Пата; ведь папа, к сожалению, не умел играть с детьми, как другие отцы.
Неправда, Лена! Пуговицы давал тебе я, твой братец Таддель.
Разве это важно? Так или иначе, ваша загадочная Старая Марихен несколько раз снимала меня своей не менее загадочной бокс-камерой именно за игрой в пуговицы, приговаривая: «Загадай желание, моя маленькая Лена, загадай желание!» Жаль, я не помню моего тогдашнего самого большого желания. Возможно — не, точно, — мне хотелось, чтобы папа навещал меня почаще… Ну да! Эту загадочную бокс-камеру, про которую Яспер и Паульхен рассказывали мне всяческие ужасы и чудеса, она захватила с собой, когда на несколько дней приехала погостить на остров. Помнишь, Яспер, как мы с вашей Старой Марихен ходили по лугу на старинные шанцы — оборонительные укрепления, которые папа называл круговым земляным валом?
Верно, Старик всегда рассказывал эту историю, когда водил на шанцы гостей, которые приезжали к нему и Ромашке. Сам он вроде бы слышал ее от учителя Багге, который сдавал нам дом на лето; Старик устраивал настоящий доклад про то, как в тысяча восемьсот каком-то году, когда все тут было под Наполеоном, англичане подожгли орудийным обстрелом Копенгаген, а английский корвет — или фрегат? — появившись прямо у нашего острова, собирался пойти по фарватеру на Штеге, чтобы, видимо, сжечь и этот город. Однако крестьяне с острова Мён быстро собрали ополчение — полсотни человек во главе с гауптманом, который вообще-то был здешним помещиком и аристократом. За одну ночь ополченцы возвели круговой оборонительный вал, а посредине насыпали холм, где установили пушку, единственную на острове. Да-да! Все это было сделано за ночь. А с рассвета единственная пушка принялась палить всякий раз, когда на заливе поднимался благоприятный ветер, чтобы корвет мог взять курс на Штеге. Разумеется, корвет — или все-таки фрегат? — мощно палил в ответ. И так изо дня в день. Это продолжалось почти неделю. Но затем, в субботу, датский гауптман, командовавший ополчением, выслал к корвету шлюпку под белым флагом с тремя мужчинами, среди которых находился зажиточный крестьянин из Уцби; этот крестьянин повел с капитаном английского корвета мирные переговоры, потому что на следующий день, в воскресенье, должна была состояться свадьба его дочери с сыном другого зажиточного крестьянина из Кельдби. Наше датское ополчение, объяснял он, не сможет в этот день палить по корвету, так как все мужчины приглашены на свадьбу. Посему он, во-первых, предлагает английскому капитану заключить перемирие на ограниченный срок и, во-вторых, сердечно приглашает его и троих офицеров стать почетными гостями свадьбы. А уж со следующего дня, с понедельника, заключил крестьянин, можно возобновить канонаду. Недолго посовещавшись, обе стороны пришли к согласию. Как порешили, так и сделали. Сразу после свадьбы, на которой, надо полагать, народ отменно выпил и закусил, пушечная перестрелка началась заново. Канонада продолжалась, пока английскому корвету, истощившему боеприпасы, но не сумевшему пробиться в Штеге, не надоело палить из пушек; он просто повернул и под всеми парусами ушел на Зеландию. А оборонительные укрепления, круговой ров, земляной вал и насыпной холм посредине, где стояла пушка, сохранились до сих пор, хотя и заросли травой да кустарником. Только ты, Лена, не поверила в эту папину историю, даже раскричалась: «Врешь! Опять врешь!» Верно, Паульхен?