И я знаю. Личность — всего лишь понятие, одна капля в потоке жизни, но я уже твердо ухватил прыгающий шланг и направил поток в нужную мне струю.
Что это сулит мне?
Неправильный вопрос. Что может сулить это им?
Глава 5
Ни до, ни после я уже не испытывал такого глубочайшего потрясения, как в ту ночь. Вполне возможно, хотя я в этом и не убежден, случай этот послужил причиной последующих событий. Стал своего рода взрывом в будничных процессах. Как твердое микроскопическое тело подобно бильярдному шару разбивает привычный строй молекул, заставляя их разлетаться во все стороны, словно застигнутых врасплох ночных кошек. Может, и так. Но я думаю, настоящие причины лежат даже не во мне, а в многообразии действительности, способной меняться от спокойствия безоблачного неба до ужаса реликта из зарытого саркофага.
Я, не глядя, выуживал конверты из коробки, извлекал пленки, одним резким движением «антистатика» протирал их, бомбил кадры в соответствии с указаниями на конверте, отправлял заказы в последовательный ряд к сортировщику. Конверт этот ничем не выделялся среди других, казался таким же серым и однотипным, каким может казаться вагон поезда. Но ведь никто не знает, какие сцены разворачиваются на вагонных полках, образно называемых кроватями. Вот и я не знал. Понял только, что негатив ужасно «пережжен»: смутное лицо в центре кадра, вокруг него — чернота. Кто-то снят в упор, к тому же явно на белом фоне, а потому немудрено, что отразившийся от белизны свет вспышки разбил четкие границы изображения, превратив снимок в передержанную катастрофу. Я отрешенно подумал еще, что люди никак не научатся правильно выбирать расстояние от фотографируемых объектов, а потом пропустил пленку в рамку и отщелкал нужные кадры.
Я сразу забыл о пленке — привычно убрал со снимка красный цвет, преобладающий на передержанных кадрах, добавил плотности, отослал заказ к остальным. Скоро я обрезал петлю, и лента отправилась в свой долгоиграющий полет — прямиком к резаку.
Когда я просматривал фотографии, привычно расфасовывая их по конвертам, я вновь наткнулся на тот заказ. Мельком взглянул на первую «пережженную» фотографию, — мне сразу стало ясно, почему кадр вышел таким, снятые младенцы всегда вызывали во мне недоумение. Их гладкая, нежная кожа удивительно отражала от себя залп лампы-вспышки. Ребенок — мальчик или девочка, в таком возрасте трудно угадать по лицу, — лежал с закрытыми глазками и умиротворенным личиком. Он спал. Но краем мозга я уже улавливал надвигающуюся атаку ужаса. Ребенок действительно спал, но не в кроватке, как мне подумалось вначале, а в маленьком гробике. И сон его был из тех снов, что не имеют конца.
Я стоял возле агрегата с этим снимком в руке целую вечность, не ощущая ни времени, ни пространства. Я не мог прийти в себя. Нет ничего страшнее смерти ребенка. Даже гибель безмозглого животного не способна вызвать в человеке столько глубинных эмоций. Зверь, какой бы малыш он не был, думаю, всегда предчувствует приближение смерти. Маленький ребеночек не может этого знать. Он продолжает ползать по полу, в упоении познавая мир, а когда по пути он начинает кашлять, и на маленькой ладошке остаются капельки крови, он недоуменно смотрит на них: что это такое взялось из его рта? Он может вновь сунуть ладошку в рот, проверяя кровь на вкус, а потом он замечает какую-нибудь матрешку и радостно ползет за ней, продолжая познавать мир, который уже давно вынес ему ледяной, бесстрастный приговор. Он будет двигаться, пока не упадет.
Я вдруг со всей отчетливостью нарисовал эту картину в голове, пока не сообразив, что не мог достигнуть такой яркости даже размышляя о внутреннем процессе агрегата. Малыш шумно ползает в окружении собравшихся в светлой комнате родственников. Иногда он смотрит на них, не беря в толк, отчего это их глаза так странно блестят. А потом кто-то берет его на руки — отец или бабушка, — и они хотят навсегда запечатлеть в душе этот момент, впечатать его в мозг каленым прутом. Момент единства с маленьким существом, прижатым к груди. Но малыш не хочет оставаться прижатым. Он увлечен сверкающей безделушкой и крутится из стороны в сторону, чтобы вырваться из хватки взрослых и кинуться к приглянувшейся вещице.
А потом я вижу этого малыша на руках у отца, и он испуганно и с надеждой смотрит на мелькающие вокруг него белые двери больницы. Ему уже не хочется исследовать их. Он понимает, что почему-то не может двигаться.
Я вышел из оцепенения, когда вдруг какой-то момент сверкнул в моем мозгу, выбив из забытья. Я порывисто схватил пленку, не отдавая себе отчета, зачем я это делаю, и быстро пробежался глазами к самому ее хвосту — тем кадрам, которые не были заказаны клиентом. Я едва не взвыл от того, что увидел. Но потом сразу подумал, что мне-то, собственно, какая разница.