- Так ты и есть Фраер, - то ли спрашивал, то ли утверждал он.
Я не успел ответить, как раздался крик:
- Да, да, это он, Фраер! Я с ним в "три-два" сидел. Под следствием.
Через проход, расталкивая зеков, пробирался Илья Семенович Бортников.
- Фраер! Здорово! - Он протянул мне руку. - Пошли к нам, у нас с мужиками своя шконка. Сколько ж тебе отвалили?
Он говорил без умолку, с радостью, обнимал меня за плечи.
- Мужики, к нам Фраер поднялся. Это он. Я с ним сидел в "три-два", с гордостью вещал он направо и налево, пока мы пробирались сквозь толпу зеков к его шконке.
В ряду двухярусных шконок было и их гнездо. Матрац невероятно серо-черного цвета с наваленными на нем лохмотьями.
- Это не "три-два". Здесь и вошь, и клоп, но жить можно. Нас шестеро, спим по очереди. Да, здесь весело. Только что-то менты озверели - бьют уже неделю, а по ночам и по два раза. Суки, - не умолкал Илья Семенович. - Так сколько ж тебе дали. Фраер?
- Три Петра,- ответил я.
- Пятнадцать! - Он обрадовался. - А говорил, ВМН.
Мы уже сидели на шконке, я спиной к стене, а они, его семейка, полукругом обступили нас и с любопытством и восхищением смотрели на меня.
- Так это ты нам хавку гнал? - спросил наконец один из них.
- Он. Он. Кто еще может? Я вам рассказывал про него, а вы не верили: "Гонишь, гонишь". Вот он, сам Фраер, мужик толковый, от вышки ушел. Теперь у нас другая жизнь будет, - не умолкал Илья Семенович.
- Я слышал, в хате беспредел, - сказал я, не обращаясь ни к кому.
- Замордовали блатные. Если б не твоя "дача", с голоду б сдохли, - отвтил мужичок в рваной рубахе и синяком под глазом.
- Их всех сегодня утром опустили в карцер, Славик их не любит.
- Любит - не любит,а через него шмотки уходят и сахар наш за чай и "колеса", - перебил его другой зек с грустными глазами.
- Интересно здесь у вас, - сказал я. - А кто же здесь за пахана?
- Писаный, ты его знаешь. Ну, помнишь, на прогулке с ним вы базарили, - вмешался Бортников. - Я тебе скажу, человек гнилой.
- Писаный? - я задумался. - Нет, не помню. А вшей, говорите, много? - перевел я тему беседы.
- Тьма, а клопы, как крокодилы. Больше часа без привычки не заснешь. Съедят заживо. Смотри. - И зек, спустив до колен брюки, показал следы укусов. Вся его поясница была усыпана кроваво-черными буграми.
К нам подошел хлопец, совсем пацан.
- Ты Фраер будешь? - спросил он.
А на ухо мне уже шептал Илья Семенович:
- Это шестерка Писаного, Олежка, с малолетки поднялся, в блатные метит. Домушник.
- А ты кто, мил человек? - вместо ответа спросил я.
- Я от Писаного, он тебя на разговор приглашает.
- Я ему нужен - пусть подойдет ко мне, - ответил я, - я не кусаюсь.
Вокруг послышался смех. Я обратил внимание, что толпа вокруг нас собралась порядочная, вся камера ждала Фраера, и вот он появился. Всем хотелось взглянуть на Фраера.
Шестерка - Олежка отвалил. Я наклонился к Илье Семеновичу и тихо спросил:
- Давно оня гонял?
- Давно, дня три назад. Я ж тебе говорю, менты дубиналят каждую ночь. Не до коня.
- Ладно, тхо сиди, - ответил я.
Подошел опять Олежка:
- Фраер, не кобенься, тебя пахан зовет. На разговор должен явиться.
- За общаком будем базарить, пусть вся хата слышит, - ответил я и, окруженный плотным кольцом зеков, двинулся в сторону общака.
Я сел на лавку, сзади меня стояли стеной семейники Ильи и кто еще мог уместиться между общаком и стеной камеры.
Подошел Писаный.
- Ну что, Фраер, наш разговор помнишь? - спросил он.
- А ты, видать,забыл?
Я смотрел ему в глаза, стараясь не упустить его зрачков.
- Я в законе, а ты кто?
- Ты даже не положенец, Писаный, а я в законе уже полвека скоро. Будет, как я сказал. Беспределу конец. Хата больше не твой табун и тебя кормить не будет. Шмотки, что забрал, вернешь сегодня же. Со шконки свалишь, как все, в очередь. Так я решил! Усек?
Зеки молчали. Решалась их судьба, но забитые ментами,униженные блатными, они давно превратились в толпу бессловесную.
- Не тебе это решать, Фраерок. Есть пахан тюрьмы, пусть он и решает. Ночью коня отгоним, там посмотрим.
Он встал и двинулся в свой угол.
- Фраер, а ты в натуре в законе? - спросил зек из толпы. - По твоей масти не видно.
- Мой закон - это моя совесть. И вам следовало бы вспомнить, что вы еще люди. Здесь особенно надо это помнить. Я не обещаю вам сладкую жизнь, но беспределу конец. Тюремная пайка - это свято, и никто не имеет право ее забирать.