- Ну что, определился? - спросил меня Бороздин, когда я к вечеру вошел к нему в нарядскую.
- Да мне все равно, что ящики колотить, что шконки собирать, - ответил я.
- А план? - спросил он. - План надо давать, сможешь?
- А что, есть другой выход?
- Отсюда два выхода - один после срока с чистой совестью, а второй - досрочный, через "Крест" впред ногами. Профессор путевку выпишет.
- И все?
- И все, других вариантов нет. Отрядный за тебя спрашивал, так что завтра утром давай на работу. Снежок покидаешь. После развода меня здесь найдешь. Чай будешь?
- Послушай, Бороздин, здесь всегда такие морозы? - спросил я нарядчика.
- В январе будет хуже, - "обрадовал" меня он.
- А как валенки достать?
- Валенки надо заработать, - ответил Бороздин и, помедлив, добавил: - Честным трудом.
- Понял, не дурак.
- Так чай будешь пить?
- Благодарю.
И я вышел на проклятый мороз. Всего сутки я здесь, а замерз на всю оставшуюся жизнь. В бараке, сидя в тепле и листая журнал "Советские профсоюзы" за 1963 год в комнате отдыха, я решил: чтобы не сойти здесь с ума или не замерзнуть окончательно, надо готовить побег. Куда бежать, с чем бежать, как бежать - я об этом не хотел думать. Прежде надо решиться, а уж потом все остальное. Год, а может, и два здесь придется покантоваться, присмотреться, а уж потом...
"Год Два! Их нужно прожить тихо и незаметно, затеряться в трехстах таких же зеков и не высовываться". От принятого решения мне всегда становилось легче и веселей.
Но на следующий день от моей веселости не осталось и следа уже через полчаса на работе. Я и еще трое доходяг убирали снег. Работая, я обратил внимание, что эти трое ударников комтруда уж слишком внимательно смотрят на мой новенький бушлат и шапку. Мы еще не очистили крыльцо администрации, или, как называли зеки, "Белый дом", как один из них смылся, а оставшиеся двое ткнули лопаты в снег, скукожились и застыли, как два пингвина на льдине. "Вот суки, - подумал я, - новенького объезжают". Сначала у меня мелькнула мысль дать им по соплям, но потом я вспомнил "не высовываться" и стал с большим остервенением кидать опостылевший снег. Прибежал третий, радостно кивая головой. Они пошептались, и один из них крикнул:
- Земляк! Хорош ишачить, пошли греться, покурим.
- Пошли, - согласился я.
Курева у меня не было, и я очень это тяжело переносил, но здесь было не то место, где можно стрельнуть сигарету. "Не верь, не бойся, не проси" - вот закон зоны, если ты хочешь выжить и остаться человеком. Мы гуськом, один за другим - четыре черные фигуры на белом снегу, двинули в сторону бани. Банщиком был грузин по имени Гиви. Маленький, толстый и совершенно лысый. Здесь все были лысые, но он был просто обрит до блеска черепа. Доходяги бросились к печке, на ходу скидывая с себя бушлаты и шапки, а, подсев к огню, сняли сапоги и протянули свои грязные, вонючие ноги к теплу.
- Вай-вай, - запел Гиви. - Что так пахнет? Ноги мыть надо. Ты что стоишь? Проходи, - обратился он ко мне. - Чай хочешь? Курить хочешь?
Я сел на табуретку, снял шапку и ответил грузину.
- Благодарю.
Грузин вышел по своим делам, и сразу же ко мне подкатился один из зеков:
- Землячок! Давай махнем твой бушлатик на "так".
Я посмотрел на него и спросил:
- Что это - на "так"?
- Ну, это куреха, чифирь, а взамен от тебе даст и бушлат и шапку. Идет?
Курить мне хотелось до чертиков, и когда я представил, что у меня в кармане будет пачка своих сигарет, я решился:
- Давай! Все равно, в чем мерзнуть, в старом или новом бушлате.
Зек крикнул грузина, и уже через полчаса я сидел в старом бушлате, пил чифирь, а в кармане лежало пять пачек сигарет.
Но нашу идиллию прервал нарядчик. Беззлобно ругаясь русским матерком, он выгнал нас на мороз, а одного из зеков, который замешкался с портянкой у печки, пнул ногой.
- Ты чё, Петрович? Снег-то валит, - заорали зеки, когда мы вышли во двор.