Даже абсурд имеет свою логику, но Морис не был этим удовлетворен. Бросающийся в глаза «Ягуар» сперва стоит на заправочной станции, затем — перед домом, где произошло убийство. Все это совершенно не указывало на хорошо продуманное убийство.
— Это все равно, что написать на дощечке «Я — убийца» и расхаживать по улице, повесив ее себе на грудь, — сказал Морис.
— Речь может идти о неумышленном убийстве, — возразил полицейский. — Он мог совершить убийство в состоянии аффекта. Сначала он мог не иметь злого умысла, и поэтому у него не было причин оставаться неизвестным. Затем возникла ссора и случилось худшее.
— Для этого у Морэ тоже должна была быть причина, — возразил Морис. — Но из-за чего?
— К сожалению, он нам теперь не может рассказать. И Шнеберг тоже не может, — сказал Фушероль.
— Остается только Дюпон, — проворчал Морис.
— По крайней мере, мы знаем его мотив.
— Согласен с вами, — кивнул полицейский.
— Разумеется, из рукописи, которую вам оставил ваш друг.
Он взял с письменного стола свой портфель и вынул из него два экземпляра рукописи в фотокопиях.
— Вот это вам, как я и обещал.
Морис с благодарностью взял ее. Фушероль открыл свой экземпляр на загнутой странице и продолжал:
— Здесь есть еще одно место, о котором я хотел с вами поговорить. Во время дискуссии между Морэ и Дюпоном последний приводит возможные мотивы убийства. Я вам прочту это место:
«Оноре Дюпон, задумчиво смотревший на кучевые облака, повернулся к нему. На его лице играла загадочная улыбка.
— У всякого человека есть хотя бы один смертельный враг, хотя он, возможно, и не подозревает об этом.
— У меня определенно нет.
— Хотя он, возможно, и не подозревает об этом, — с нажимом повторил Дюпон. — Может быть, я и есть тот смертельный враг. Я могу завидовать вам или ревновать вас».
Фушероль сделал паузу и, откашлявшись, продолжал:
— А если действительно какая-то женщина была связана с этими двумя убийствами, женщина, которая подействовала, как детонатор, возможно, что Морэ этого не знал…
Комиссар еще раз процитировал слова Дюпона:
«Однако кто-нибудь может иметь скрытый мотив, о котором никто ничего не знает».
Морис пожал плечами.
— Не стоит придавать большого значения болтовне сумасшедшего.
— Не известно, что имел в виду сумасшедший, — сказал комиссар. — Женщина, о которой идет речь, возможно, не знала, что оказалась причиной двух убийств.
— Но вы же не думаете всерьез о Валери Жубелин? — спросил Морис. — Она познакомилась с Морэ всего за три месяца до его убийства. Об этом тоже упоминается в рукописи.
— Да, и она была замужем за Дюпоном или за кем-то еще, — подтвердил комиссар с насмешливой улыбкой. — Можете не беспокоиться о молодой даме, не о ней идет речь. В это время в жизни Морэ была другая женщина.
У Мориса камень с души свалился.
Полицейский офицер, не знавший о ком они говорят, кивнул с важным видом. Теперь Фушероль решительно двигался к своей цели. Он не верил, что Латель на самом деле ничего не знал о любовных связях своего друга.
— Если он на самом деле был такой скрытный, — недоверчиво проговорил Фушероль, — то этим он только облегчил положение убийцы.
— Я бы вам охотно помог, если бы знал, — уверял Морис.
— Тогда ответьте мне совсем откровенно.
— Я всегда так поступаю.
— Поскольку у нас нет имени, — вздыхая, сказал комиссар, — мы вынуждены опираться на косвенные доказательства. Здесь есть одно письмо, которое мы нашли у Морэ. Оно завалилось за выдвижной ящик.
Он развернул розовое письмо.
— Письмо датировано седьмым июня, за пять дней до убийства Шнеберга. Может быть, вам известен почерк?
Это было письмо женщины. Две страницы его содержали любовные уверения. Их откровенность не оставляла никаких сомнений в отношении характера их связи. Писавшая письмо называла себя «Твоя Изольда», а возлюбленного — «Мой Тристан».
— Ну? — спросил Фушероль.
— Не имею никакого понятия.
Фушероль не мог удержаться от жеста досады.
— Очень жаль, что я затруднил вас просьбой приехать сюда, — сказал он.
Морис усмотрел в этом приглашение попрощаться и последовал ему.
— Если я вам больше не нужен…
Морис пожал толстую руку Фушероля, затем удостоился крепкого рукопожатия лейтенанта и покинул участок. Он быстро пошел к машине, включил фары и поехал. Когда дома Вьевра остались позади, он вдруг почувствовал себя плохо и, подъехав к тротуару, остановился. Опустив голову на баранку, он закрыл глаза. Сердце стучало тяжелыми ударами, но душевная боль была куда тяжелей. Он сам не мог понять, как ему удалось солгать, скрыть свое волнение, как он справился с этим и остался внешне спокойным в то время, как весь мир обрушился перед ним. Как это случилось, что рука его не дрогнула, когда он читал письмо, каждое слово в котором было словно удар кинжалом в сердце? Угловатый, еще совсем детский почерк с сильным нажимом…
Изабель! Моя малышка, как ты могла пойти на это?.. Его глаза горели. Нет, он не должен плакать. Морис выпрямился. Даниэль, который с таким доверием был принят в его доме, которому он верил, как самому себе, этот Даниэль воспользовался наивностью и глупостью молоденькой девушки…
— Да, наивностью глупенькой молодой девушки.
Теперь гнев вытеснил из его сердца печаль, но не смягчил боли.
— Ну, подлец! Ну, подлая свинья! — Морис включил зажигание и помчался. Он ехал, как безумный, ему просто доставляло удовольствие на каждом перекрестке рисковать жизнью. В Мендон-ла-Форе пошел дождь, и дорога стала скользкой. Но Морис, пригнувшись к рулю, не обращал на это внимания. Все быстрей и быстрей мчался он домой, словно опьяненный скоростью. Однако уличное движение становилось все более интенсивным. После Севрского моста, когда он въехал в черту города, ему пришлось волей-неволей снизить скорость.
Так как гнев не находил больше отдушины, возбуждение вновь охватило его. Бешенство бурлило в нем, словно в закрытом котле. Морис проехал на красный свет и не обратил внимания на полицейского, засвистевшего ему вслед. Наконец, он прибыл на улицу Кошуа. Он бегом промчался по саду и, перепрыгнув через ступеньки, взбежал по лестнице.
— Изабель!!!
Она сидела в комнате и перелистывала иллюстрированный журнал. Жан-Люка не было.
— Скажи мне, что это неправда!
— Что, папа?
Она посмотрела на него невинными голубыми глазами. Он помедлил, потом мысленно представил себе слова письма.
— Ты и Даниэль… «Мой Тристан»… «Твоя Изольда»?..
Испуг на ее лице сказал ему, что он не ошибся.
— Ты была его любовницей?
Изабель встала. Лицо ее залилось краской, но она не опустила глаз.
— В конце концов, я с ним порвала.
— Как ты посмела дойти до этого? В твоем возрасте! Тебе не стыдно?
— Мне девятнадцать лет, — ответила она агрессивным тоном.
— Тебе не было и восемнадцати! Он годился тебе в отцы!
Чудовищность этой связи потрясла Мориса.
— Почему ты это сделала? Почему?
— Все это уже кончилось, — сказала она и отвела взгляд. — С этим давно покончено.
С тех пор, как он познакомился с Валери?
— Да.
Значит, вы с ней могли бы обменяться опытом?
Говоря это, Морис чувствовал горький привкус во рту. Ему стало ясно, что он слишком далеко зашел, но хватило сил овладеть собой. Он был такого высокого мнения и чистых мыслей о своей дочери! Она была для него воплощением чистоты, и тем сильнее стала горечь разочарования. Он схватил Изабель за плечи.
— Я хочу знать все, — потребовал он, — все…
Он не видел, как на ее глазах выступили слезы, он не хотел смотреть на нее.