– Это неописуемо…
Он резко прервал наркотическую медитацию, ошпарив взглядом, и вытащил нож. Я уже было подумал, что он собирается кого-нибудь зарезать, но вместо этого Гарри положил другую руку на стол и начал втыкать сталь между пальцев, сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее. Между бровей у него образовалась маленькая морщинка, в которой скапливался пот. Еще через несколько секунд я перестал видеть, куда попадает острие ножа, – он делал это чересчур резво.
Иисус не хотел превращать меня в солнечный луч. Эс-пи на меня не действовали.
Два
Дождь хлестал по бледно-серым крышам ангаров. В дырявом асфальте образовались маленькие лужи, в которые я постоянно наступал, обдавая грязной водой штанины. Гарри висел на моем плече и еле перебирал ногами, ворча себе под нос. Мы вышли из «Гейта» часов в пять утра, когда закончились деньги, а священник начал хоть как-то реагировать на происходящее вокруг. Утро было такое же вялое, немытое и мрачное, как и мы, – ускорители сжирали энергию, а потом человек чувствовал себя выжатым и выскобленным. Меня вытошнило пару раз, Гарри пришлось хуже, поэтому я решил дотащить его до своей каморки, чтобы чего не случилось.
Я жил не так далеко от «Гейта», около верфи, где располагались склады, гаражи, хранилища и куда приезжали только чтобы что-то погрузить или отгрузить. Мутная вода залива колыхалась внизу, как телеса толстой твари, а из окна виднелись острые носы кораблей, площади огромных танкеров, мелкие лодчонки, сгрудившиеся у берега и едва различимые сквозь влажную дымку. Чтобы подняться на скрипучем лифте до самого верха многоэтажного заброшенного склада, пришлось затратить минут пять, не меньше. Все здания вокруг были либо бетонными, с подтеками от влажности на выщербленных боках, либо сделанными из разъеденного осадками и ядовитым смогом кирпича, либо сплавленными из уже давно заржавевших стальных листов. В этой части Тиа-Сити никто ничего не ремонтировал и не строил уже очень давно, тут даже торговля наркотой не шла, потому что продавать было некому, – либо рабочим из порта, которые селились поближе, либо нищим «рыбникам» – бомжам, которые пытались выжить, вылавливая рыбу на дырявых посудинах. Зато отсюда можно было увидеть костяк нового корабля-монстра, по которому ползали роботы со сварочными аппаратами. Не знаю, с какой целью его делали, но в лучах заката он смотрелся выброшенным на берег и обглоданным китом, иногда – походил на лиру, сквозь струны которой просвечивало солнце.
Будь в моей каморке окна, выходящие в другую сторону, можно было бы смотреть на сияющие стеклом небоскребы центра, облепившие холм и стремящиеся к вершине, длинные светящиеся аллеи, извивающиеся змеи скоростных дорог и высоченные арки мостов. Но из того окна, что имелось, ничего этого видно не было. Чем ближе к заливу и дальше от центра, тем сильнее здания мельчали, словно разваливались на кусочки, на самом побережье превращаясь в клочки сараев, каморок и баров. Сверху они выглядели выкинутой горстью разноцветных оберток, рассыпанным тут и там мусором. Хозяин полупустого склада сдавал мне маленькую подсобку на последнем этаже, прямо за пустым залом, пространство которого разнообразилось только тяжелыми колоннами, укрепленными железом, и несколькими разорванными коробками. Когда по нему проходишь, грохот раздается такой, будто шагает целый отряд, потом эхо еще долго гуляет по складу. В ветреные дни, когда с моря прилетает злой ветер, зал подвывает, скрипит тросами лифта, гудит работающей внизу электростанцией. Если бы не батарея в подсобке, я бы давно околел от холода. Но это хорошее место, когда хочется побыть одному.
Если после долгого затишья выбраться из каморки и резко хлопнуть ладонями, звук прозвучит, как выстрел, и будет слышно, как вверху, под самым потолком, взлетают птицы. Стекол ни в коридоре, ни в пустом зале нет, только решетка, поэтому они забираются сюда на ночь, пытаясь скрыться от дождя или морского ветра. Потолок такой высокий, что его нельзя рассмотреть, поэтому они остаются невидимками. Только звуки – шелест крыльев, легкий шорох отваливающейся от прутьев, на которых они сидели, ржавчины. Если играть на гитаре, каждая струна разрезает пласт холодного воздуха и оставляет серебристый след. Потом звук бродит между колоннами, поднимаясь в скопившийся под потолком мрак, – и склад выплевывает его прочь сквозь грязные прутья.