Тот, кто уже поторопился отнести парадокс Пиррона к явлениям уникальным или, во всяком случае, достаточно редким, вероятно легко нашел и причину его притягательности, заключив, что всё редкое, как говорили древние, удивляет гораздо сильнее, чем вещи обыденные, и порой явления самые ничтожные, но встречающиеся нечасто, имеют над нашей душой власть большую, чем то, что действительно заслуживает внимания, но случается постоянно.
Дело, однако, обстоит далеко не так просто.
Если опыт Пиррона и кажется нам чем-то исключительным, то происходит это только благодаря той по детски непосредственной форме, в которую он облечен. Кричащее противоречие не скрывается им сетью логических ухищрений. Но эта и в самом деле редкая черта, относится лишь к внешнему выражению пирроновского опыта. То, на что он пошел, не таясь, тайно и исподволь повторялось многажды раз в самых различных, самых непохожих друг на друга философских системах. Ни одна из них, – и это давно стало общим местом, – не сумела избежать внутренних противоречий, ни одна не исполнила своих обещаний дать целостную и законченную картину мира. Парадокс Пиррона, другими словами, не уникален, а универсален… Его сущность – противоречие – была и остается самым характерным признаком любой умозрительной системы взглядов, претендующих на окончательное познание истины. Чтобы подчеркнуть это, я сошлюсь здесь только на один общеизвестный пример, связанный с именем блаженного Августина, причастного к «пирроновскому парадоксу» ничуть не меньше, чем сам Пиррон или любой другой мыслитель древности и современности.
«Ни одно из произведений великого отца Церкви Августина не содержит систематического изложения его философии; напротив того, последняя, в продолжении всей его писательской деятельности излагается скорее лишь попутно… Но при этом у читателя получается такое странное общее впечатление, как будто бы поток мыслей Августина стремится по двум различным направлениям и сдерживается вместе лишь силой его мощной личности».
Это замечание Виндельбанда затрагивает самый болезненный нерв августиновского учения и открывает, вместе с тем, и его «пирроновскую» структуру.
Бог и человеческая свобода, или шире, Бог и человек, Бог и ограниченный дух, – таковы два центральных понятия августиновской философии, между которыми существует такое же отношение, что и между двумя пирроновскими суждениями, – факт, ставящий под сомнение теоретическую ценность августиновской «системы».
Или знаменитая метафизика внутреннего опыта, с которой Августин начинает свое исследование, действительно приводит нас к обоснованию личности, обладающей свободной волей и вслед за достоверностью своего существования постигающей реальность существования Бога – Творца и Спасителя – или же в тварном мире царит установленный абсолютной божественной волей порядок, навсегда предопределивший не только «общую историю искупления», но и место, которое занимает в этой истории каждый, так что – говоря словами того же Виндельбанда – трудно «отделаться от того мрачного впечатления, что вся эта жаждущая спасения жизнь человека, обладающего свободой воли, низводится на степень какой-то игры в тени и марионетки, результат которой уже изначально неминуемо предопределен».
Или грех есть следствие свободы – и тогда перед человеком открывается возможность победы над ним, или же избирающий грех не несет за это ответственности, действуя в силу абсолютности божественного произвола, что приводит нас к сомнению в необходимости искупления.
Правда, у самого Августина мы не найдем этих разделяющих «или… или…». И те, и другие суждения существуют у него друг подле друга, точно так же, как и суждения Пиррона.
Несомненно, что грех, ответственность и искупление немыслимы без свободы. Но несомненно и то, что из понятия божественной воли с неизбежностью вытекает идея предопределения. Несомненно, что я познаю себя в качестве свободно-волящего субъекта: но ничуть не менее несомненно, что искупление уже совершилось (или не совершилось) надо мною, и я не только не волен изменить это предвечное решение, но и не вправе даже знать о нем нечто достоверное. И т.п.
Пирроновская история, как видим, повторяется. Правда, с весьма существенной оговоркой: в отличие от Пиррона, Августин делает всё возможное, чтобы избежать противоречий, а если ему это не удается, то, по крайней мере, представить их как нечто только кажущееся, диалектически преодолимое, способное ввести в заблуждение лишь поверхностный ум, от которого скрыто их глубочайшее внутреннее единство.