В 1896-8 годах я знакомлюсь с «Чехонте», и к 1902 году многие рассказы его знал наизусть. Затем увлечение Горьким и Бальмонтом. В 1903 году встречался, или вернее, жил в одном доме с Алексеем Михайловичем Ремизовым, он снимал в Херсоне, в доме моей матушки, комнаты. Стал подписчиком «Мира искусств», а затем и «Весов».
Но, защищая отныне формулу «чистого искусства», я оставался, в силу ранее начертанных подоснов психики своей, потомком «русских нигилистов», революционеров, нося в душе преклонение перед великими тенями прошлого, кои вели магически жизнь полу крепостной родины к Красному Октябрю. «Оттого с первых дней Октября русский футуризм оказался на стороне революционной власти», – так В. Полонский весьма справедливо определяет позицию, направление его политической ориентации.
Характеризуя довольно правильно, но без изучения первоисточников, Вяч. Полонский, однако, нигде не указывает, что литературно-художественная революция, коей явились кубо-футуризм и футуризм, разразилась в России за 10 лет до Красного Октября. Футуристы восстали против преклонения перед общепринятым желанием всех и вся идти только по путям этих канонов.
Вячеслав Полонский определяет футуризм, как направление, шедшее в ногу с революционной властью в первые ее годы. Создав сам положения (очень почтенные), Вяч. Полонский вдруг затем там же пишет: «Футуристы оказались мало подготовленными для того, чтобы стоять во главе литературного движения в эпоху всякой революции». Вот уж отношение к литературе, как к какому-нибудь департаменту! (Если ругаться.) Кто вообще, кроме отдельных «великих», оказался подготовленным.
Попав в Петербург и Москву – я встречался с символистами. В 1907-8-9 годах посещая Общество свободной эстетики. Где имел удовольствие многократно видеть величайшего из поэтов символистов В. Я. Брюсова. Попыток печататься в журналах никогда не делал: ибо прозой в юности не писал, было некогда, а «профессиональных стихов», как в журналах, для читателя у меня не было, да и сейчас нет. Называю это «коммерческой» литературой. Относился, и отношусь к подобной «ходкой» литературе свысока: с презрением.
Как группировалось ядро (бомба) футуристов? Кубизм в живописи и борьба за него велась единовременно с той кампанией, что началась в 1908 году против позиций старой литературы. Вначале мы никого не ругали, хотели писать и печататься. Но почуяли, что это немыслимо, все и вся занято «своими». Мы считали и считаем писателя свободным писать, как он хочет, а они думают, что писать должно так, как писали ранее! Вот ослы!
Художник Давид Бурлюк в роли историка и критика своего творчества
До 1890 года я не помню, чтобы меня интересовало рисование, но 1890 год может считаться началом моего детского искусства.
В этом году я стал пунктуально вести дневник и, вперемежку с записями, делал рисунки – главным образом, или вернее сказать, исключительно пейзажного характера. Я рисовал: дома, деревья, замки и особенно любил рисовать кусты трав.
Через два года, продолжая увлекаться рисованием, я стал засаживать за стол свою сестру Людмилу и брата Владимира: ей было тогда восемь лет, а брату шесть, и делал в их тетради рисунки, о которых я только что сейчас рассказывал, заставляя «своих учеников» копировать эти рисунки.
Мое вступление в 1894 году во второй класс классической гимназии в городе Сумы Харьковской губернии сразу дало мне прозвище «художника» среди бутузов и шалунов класса. Не упоминаю, что порядком страдал от них также и за свое «еврейское» имя Давид. Но так как я жил в казенном пансионе при этой гимназии и в свободное время и в пансионе продолжал рисовать пейзажи, отличавшиеся большой тщательностью тушевки, то «слава» моя скоро распространилась и среди старших классов. Воспитанники различных классов занимались за общими столами в двух огромных залах пансиона.
Моя матушка не замедлила получить от учителя рисования Александра Карловича Венига (сына знаменитого профессора) почтительное письмо, в котором вновь приехавший в Сумы на место умершего учителя рисования, древнего старика, новый преподаватель усиленно рекомендовал Людмиле Иосифовне обратить внимание на «искру божию, имеющуюся в Вашем сыне, ученике второго, вверенного мне класса». Моя матушка всю жизнь гордилась этим письмом и тщательно берегла его, предвидя в нем предвестие несомненной ожидающей ее сына славы на художественном поприще. А. К. Вениг выписал на семь рублей красок из столицы, и, когда краски получились, посылочка была раскрыта, моего носа коснулась струя неизъяснимо восхитительного запаха масляных красок… От восторга у меня потекли слюнки… В течение десятков лет я помню этот запах и этот момент: уроки рисования, впрочем, дальше двух копий маслом с акварели Александра Венига не пошли. Одна акварель изображала деревню весной, а другая такую же среди сугробов снега.