В июне месяце, меня и еще нескольких человек из колхоза мобилизовали на заготовку леса. Работали на Латышском лесопункте, расположенном на железнодорожном разъезде, в 14 километрах от Опарино. Здесь я уже побывал прошедшей зимой: привозил продовольствие работающим колхозникам. На обратном пути тогда сложилась довольно неприятная ситуация.
...Еду на санях - розвальнях. Дорога, рядом с железнодорожным полотном, сильно раскатана и сани виляют туда - сюда. Лошадь бежит легкой трусцой.
Ночь. Луна. Морозно. Вправо - железнодорожная насыпь, влево - мрачная стена хвойного леса.
Сквозь привычный санный скрип послышался какой-то низкий посторонний гул; он нарастает и вдруг - грохот и огромный огненный глаз несется прямо на меня. Никогда прежде не видел паровозного прожектора, а среди ночи, при нарастающем шуме, летящий на тебя огненный сноп - ошеломляет.
Я - человек, оторопев, принимаю эту реальность.
Но, лошадиная голова, увидев приближающегося огнедышащего, громыхающего дракона, пришла в
законный ужас. Этот ужас мгновенно пронзил все мышцы сильного лошадиного тела, и она сорвалась в сумасшедший галоп. Я, напрягшись с некоторым опозданием, чудом сумел удержаться в сбесившихся санях.
Вот это была гонка! И счастье, что сани не перевернулись.
Через какое-то время лошадиные эмоции перешли в усталость, и она опять затрусила, тревожно кося глазами на насыпь и недовольно, а может, и облегченно пофыркивая.
Это было зимой. Сейчас нас поместили в барак на сорок коек. Питались в столовой; чем - определить трудно. Помню, что за перевыполнение нормы давали "гуляш": несколько кусочков мяса неизвестного происхождения. Без добавки из дома - голод. Норма была большая; пока не выполнишь - из леса не выходишь Работали парами, пилили двуручной пилой. Убирали лесосеку, жгли сучья. Заготовленные "балансы" кантовали в небольшие бунты. Пилили: из сосны и хорошей ели - шпалу, из березы - фанеру, из осины -спич-осину, из тонких деревьев и вершин - швырок. Швырок- дрова для паровоза, длиной в один метр. Я работал в паре с двоюродной сестрой Марией. Ей было немногим за 20; она уже бывала на лесоразработках. Заготовленное за день, замерял приходивший на лесосеку десятник. С делянки к железной дороге "балансы" вывозились по узкоколейке. Иногда мы занимались погрузкой узкоколейных вагонеток. Рельсы узкоколейки пришиты к импровизированным шпалам, уложенным прямо по почве, из-за чего линия повторяет все вертикальные изгибы местности. Расстояние между рельсами нестабильное, поэтому часто скат вагонетки еще во время погрузки сходит с рельса. Скат тяжелый и водворить его на место - стоит труда. При установке сползшего ската, мне придавило мизинец: он расплющился и забагровел. Палец распух и от боли ночь я провел без сна: утром на работу не пошёл.
...День в разгаре. Лежу на койке. Палец поутих, но всё ещё продолжает дёргать. На душе неспокойно.
В барак заходит группа хорошо одетых мужчин. Среди них узнаю только Рожкина - начальника лесопункта.
Постояв и оглядевшись, один из них, видимо главный, указал в мою сторону. Ко мне подскочил самый младший:
╛-╛ Почему не на работе?
Я показал разбухший палец.
╛-╛ Бюллетень есть?
Не представляю, что это такое, но интуитивно
догадываюсь:
-╛ Нет.
Главный - Рожкину:
-╛ Оформляйте дело!
Моё смутное беспокойство переходит в тоскливое: "Будут судить".Последствия, к счастью, не наступили. Более того, спустя неделю мы с Мишей рванули домой.
В мобилизационной повестке значилось: "... на лесозаготовку с 1-го по 30-е июня". Июнь закончился, а чьим-то распоряжением мы задерживались еще. Решили податься домой. С Мишей договорились, что вечером сядем на поезд - до Опарино 14 км., а там уже до дома всего ничего 85 - веселая прогулка.
...Вечереет. Поезд уже стоит на разъезде. Мы у вагонов, ждём. Тронется - сядем на подножку, а пока надо вести себя незаметно: недалеко мелькает белая рубашка начальника лесопункта - ловит беглецов. Мы расходимся; я ныряю в придорожный подлесок. Поезд уходит. Нигде нет Миши. Где он? Может, вернулся в барак?
Белая рубашка еще на путях. Что делать?
Захожу поглубже в лес, и иду в сторону Опарино. Километра полтора прошел лесом, потом вышел на полотно. Подхожу к станции - уже рассвело. Невесело: "Миша остался, буду единственным беглецом". Вхожу в дом, где обычно останавливались наши колхозники и гора с плеч: Миша спит.
Пора была сенокосная - нас не востребовали обратно.
Где-то в конце лета в деревне появляется немой мужчина - нищий. Он и раньше бывал у нас, но сейчас - гадает. Женщинам что-то показывает- рассказывает мимикой и руками. Одни отходят с безразличным выражением на лице, другие - с тревогой. Мама посылает меня к нему, мне не хочется, но она настаивает. Мужчина, взяв мою руку, преобразился и,
взмахивая раскрытой пятерней, как бы считая, начал гримасами и телом изображать, что произойдет со мной через время, кратное пяти - три раза по пять. Конкретно ничего не поняв, я ощутил явную тревогу. В меня вошла мысль: буду убит на войне, которая идет и конца ей не видно. Под этой невеселой сенью я поучаствовал в двух войнах и уже был готов скептически оценить давнее предсказание, как ровно через 15 лет, а может даже день в день, произошло нечто. Оно действительно оказалось драматическим, как само по себе, так и по своим последствиям. Подробнее - позднее.
В октябре получаем повестки: явиться в военкомат с вещами. Значит в армию? Как же это? 23-й год ушел в 1941 году, 24-й - в 1942, 25-весной этого. Мы должны идти в 1944. Но повестки: зачем понадобились подростки, ведь некоторым не исполнилось 17? Тем более, война с лета 43-го покатилась под гору. Тогда, конечно, я так логично не думал. Это уже потом пришли ко мне все рассуждения, с цифрами.
В ноябре 1943 года я покинул дом на время войны, а вышло - навсегда.
Описав самую счастливую, хотя и не всегда легкую часть своей жизни - детство и расставаясь с родным домом, думаю подробнее остановиться на близких мне людях: своей семье и семьях мамы и отца, включая двоюродных братьев и сестер.
СЕМЬЯ МАМЫ.
Мама родилась в 1903 году. Отец её - Алексей погиб в Первую мировую. Она жила со своей матерью и старшим братом. Мама закончила 2 класса, училась хорошо. В нашем домашнем сундуке хранились подарочные книги за хорошую учебу. Для женщины, мама была выше среднего роста, выделялась из своих подруг: к ней сватался не один жених. Характер спокойный, работящая, аккуратная, душой болела за дело. Будучи конюхом, не могла слышать голодное лошадиное ржание и весной 1945 года поехала за сеном в затопленный водой со снегом луг, зная: придётся ходить по пояс в ледяной каше. Во время войны приходилось работать на износ.
Мама! Как же трудно тебе жилось. Тебя не покидала боль утраты мужа, боязнь за меня - своего первенца, которого могла поглотить война. Я вижу тебя в непрерывном труде: дети, домашнее хозяйство, колхозная непрерывка. Работой изнуряла себя - хотя бы на время забыться.
Её мать Агриппина, маленькая, черноволосая, едкая на язык- моя милая бабушка. Всю жизнь, после гибели мужа, прожила одна, не жалуясь на свою судьбу. В последний раз я её видел в 1953 году: уволившись из армии, посетил оставшихся в Волманге родственников. Бабушка была так же улыбчива, угощала меня незатейливыми явствами. Больше всего мне тогда понравились соленые рыжики со сметаной; я налегал на них, а она говорила: "Пошто ты только губы-то еш?" Иногда таинственно сообщала мне об ухажоре своей внучки, моей двоюродной сестры Любы, как о великой тайне.