Линда обхватила его лицо ладонями и долго-долго смотрела ему в глаза.
— Если ты желаешь меня сегодня, Уэйд, я готова. Ради тебя. Но, согласись, завтра нам будет еще труднее расставаться.
Уэйд прижал ее к себе с такой силой, что у нее перехватило дыхание. Но до дыхания ли ей было?
Он медленно поцеловал ее и отпустил.
— Я никогда больше не обниму тебя, если на то не будет твоего стопроцентного желания.
— Стопроцентное, и даже более того, не покидает меня ни на миг.
Всю дорогу до кондоминиума они переговаривались только глазами, но он не выпускал ее руку из своей. Войдя в квартиру, они бросились в объятия друг другу и не разнимали рук, всей душой желая, чтобы время остановилось. Наконец Уэйд нехотя отстранил Ли от себя.
— Тебе надо переодеться. Во что-нибудь попроще.
Ли недовольно нахмурилась.
— Ли, большего я не попрошу.
— Да, знаю, тебе нельзя отказать во врожденной честности. Ты играешь строго по правилам, а значит, не склонишь меня сейчас к любви, которая сегодня необходима тебе, чтобы заглушить чувство утраты. Это было бы несправедливо по отношению ко мне.
— Так-то оно так, — улыбнулся он ее прозорливости. — Но не только поэтому я тебя хочу.
— Знаю. Но еще одна ночь ничего в общем не изменит.
— Иными словами, сейчас мы прощаемся. Не так ли?
Она перестала улыбаться, лицо ее погрустнело.
— Слишком мы разные, ты и я.
— А может, напротив, слишком похожие?
Она пожала плечами, но не помешала ему притянуть себя на диван и обнять.
— Знаю одно, Ли, я не могу жить без тебя.
— Да и я не знаю, как буду без тебя. Но твердо уверена: я не смогу дать тебе то, что тебе нужно. Это я поняла в тот день, когда ты сообщил мне, что никогда не изменишься. К несчастью, я так же твердолоба.
— Ты полагаешь, что я…
— Ну скажи честно, Уэйд, можешь ты быть счастлив, если я живу в Остине и из-за моей работы мы видимся лишь от случая к случаю?
— Нет, конечно, равно как и тебе не принесет счастья то, что я живу на ранчо в двух часах езды отсюда. А бросить коров, будь они неладны, я не могу так же, как ты новобрачных.
— И новорожденных.
— И новорожденных, — расхохотался он.
Упоминание о новорожденных больно ранило ее сердце. Это была главная причина, мешавшая им соединить свои судьбы. Уэйду хотелось обзавестись семьей. По его собственным словам, он еще молодой человек, а она уже не рискнет заводить ребенка. И наблюдать, как в результате его любовь постепенно слабеет и угасает, будет для нее истинной трагедией.
Наконец Линда нарушила молчание:
— В спальню мы не пойдем.
— Как скажешь, дорогая.
— Мы и близко к ней не подойдем.
— Как скажешь, дорогая.
— Ты слышал, что я сказала? Мы…
— Я слышал, дорогая.
— В таком случае сними с верхней полки кладовки матрац и теплое одеяло и устрой нам ложе во дворе. А я пойду переоденусь.
Дрожащими пальцами она натянула на себя спортивные брюки, а поверх — безразмерную майку. Нет, она полная идиотка. Даже не идиотка, а сумасшедшая. Да, да, точно — сумасшедшая. Завтра позвонит в штат Вашингтон, матери, узнает, были ли в их роду психические больные.
Уэйд уже растянулся во весь свой рост на матраце, подложив под голову подушки от дачных кресел. Ли примостилась рядом и положила голову ему на грудь. Он немедленно обвил ее рукой и притянул поближе к себе.
— Уэйд…
— Ш-ш-ш. Молчи. Будем только лежать рядом и ждать восхода солнца.
Луна набросила на них серебряное покрывало, и Ли молила Бога лишь о том, чтобы эта ночь длилась вечно. Хоть она валилась с ног от усталости, она не могла позволить себе заснуть. Она боялась потерять хоть секунду «их времени», ловила каждое его дыхание, считала удары сердца. Но вот забрезжил свет, брызнули ярко-желтые лучи. Ли стала проклинать солнце, но одумалась — что толку? Оно не вольно выбирать свой путь, так же как и она.
Они встали — с большим трудом, ибо не хотели разнимать объятий, — и вошли в дом. У двери она изо всех сил прижала Уэйда к себе, наклонила его голову, поцеловала, вложив в поцелуй всю свою страсть, и высвободилась из кольца его рук.
— Прощай, Уэйд.
— Прощай, Ли.
Чудом ей удалось запереть за ним дверь и заползти в постель, не проронив ни слезинки.
Впрочем, она и позднее в этот день не плакала.
Ибо, чтобы плакать, надо иметь сердце.
А ее сердце было разбито навеки.