Огромное красное солнце клонилось уже к горизонту. Близилась долгая полярная ночь.
На берегу океана Фрам соорудил себе берлогу.
Опустились лиловые, мутные сумерки. Океан покрылся толстым слоем льда. Не осталось ни одной зелёной полыньи. Кругом расстилалось лишь белое поле — ледяное, стеклянное. Птицы собирались в тёплые края. Полярные ласточки, серебристые и зеленоватые чайки, нырки и овсянки торопливо сбивались в стаи, чтобы лететь к югу.
Небо опустело. Солнце спряталось за горизонт. На западе ещё видна была розовая полоса. Но и она становилась всё уже, бледнее, а потом всё погрузилось в кромешную тьму. Завыла северная метель, наметая и перекатывая сугробы. Льдины стали резко и страшно трещать. Полярная зима и долгая ночь завладели пустынными землями и замёрзшими водами.
Неужели где-то далеко-далеко есть тёплые, освещённые города, звенят трамваи, гуляет по бульварам оживлённая толпа? Неужели и вправду ветер там треплет старые, отставшие от стен цирковые афиши и на них изображён знаменитый Фрам — белый медведь? Кто поверит, что в далёком городе курносый мальчуган, облокотившись на стол, взахлёб читает в этот поздний час книжку о белых медведях?
XII. Фрам находит друга
После первых зимних вьюг прояснилось. Ветер стих. Ночной небосвод стал высоким, синим, полным сияющих звёзд. Явственной стала красота этого северного края. Холодная, неземная, словно пригрезившаяся.
Иногда луна обливала молочным светом белые просторы. Тогда ледяной океан мерцал и искрился. Искрились и переливались снега. Сверкали и серебрились горы.
Но порой светили одни лишь звезды.
Потом вдруг половина неба полыхала северным сиянием.
Три радуги одновременно разгорались в тёмно-синей вышине. Красный цвет истаивал в оранжевый, оранжевый — в жёлтый, а жёлтый вдруг ярко разгорался, соперничая с густым сверканием фиолетового. И чем спокойнее мерцала одна дуга, тем горячее пылала другая. И этот переливающийся купол, сложенный из разноцветных дуг, вдруг обрастал пляшущими огоньками. Языки пламени — голубые, красные, зелёные, жёлтые — колыхались, свисая шёлковой бахромой, вздрагивали и внезапно гасли.
На мгновение небо погружалось во тьму, а потом вновь начинался волшебный хоровод.
Как бенгальские огни на новогодней ёлке, рассыпались мелкие искры. Взвивался светящийся серпантин. Взрывались, оставляя за собой туманные хвосты, ракеты-хлопушки. Лились медные, серебряные, полотые реки. Зажигались тысячи танцующих звёзд. Всё сливалось вдруг под радужной аркой в светящийся занавес со скользящими по нему голубоватыми и алыми, зеленоватыми и лиловыми, апельсиновыми и палевыми полосами.
Далёкая, нежная, едва уловимая музыка плыла в звенящем и гулком воздухе. Она казалась шёпотом хрустальных колокольчиков. Словно где-то в немыслимой дали позванивают серебряными бубенцами сани. Словно ветер тронул Эолову арфу. Словно вздохнуло само небо.
Забравшись на высокую скалу, Фрам смотрел на фантастическую игру огней.
Если бы он думал по-человечески, то наверняка бы спросил: «Для кого это прекрасное зрелище среди скованной льдами и морозами пустыни? Ведь здесь никто не любуется им. А праздники людей куда беднее, и городское небо куда скупее...»
Действительно, здесь некому было любоваться величественными чарами полярной ночи. Кругом мёртвые, холодные пространства, застывшие ледяные зеркала...
Фрам потащился к себе в берлогу. Свернулся, уткнувшись мордой в тёплый мех на брюхе. Попробовал заснуть, чтобы забыть о своём одиночестве.
Разыгралась вьюга. Чёрные тучи накинулись на луну. Проглотили звёзды. Трепетное северное сияние погасло. Вихрился снег, свистел ветер, рушились ледяные скалы, грохотали льдины. Чудеса прекратились. Духи мрака опять завладели миром.
Вьюга слепо металась, выла, стонала, вскрикивала.
Закрыв глаза, Фрам думал о тёплых странах, где вечером, нажав кнопку, можно позвать в комнату свет, где дети смеются, сидя у печки, и просят бабушек и дедушек рассказать им удивительные истории про полярный край.
Фрам засыпает и скулит во сне.
Так он скулил когда-то и в клетке цирка Струцкого, увидев во сне эти ледяные дали. Тогда он тосковал по вольным родным краям.
Теперь, поёживаясь, в полудремоте он вспоминает то, что оставил там, в тёплых странах...
Когда пурга улеглась, голодный Фрам вылез из берлоги.
Он поискал обедающих медведей, но все они куда-то подевались. Фрама не ждёт больше накрытый стол, брошенный впопыхах как плата за цирковое представление. Возможно, медведи отправились в дальние, известные им одним места, где только теперь наступает пора охоты. А может быть, они залегли в берлоги и, лениво поедая запасы, ждут в полусонном оцепенении, когда на краю неба опять появится полярное солнце...
Измученный голодом, Фрам одиноко бродит среди скал, заглядывает в расселины. Его сопровождает лишь собственная тень, чётко вырисовывающаяся в лунном свете. Никаких следов — всё заметено снегом.
Пустота, тишина.
Луна — такая неподвижная, стеклянная, что Фраму хочется, задрав морду, завыть на неё. Время остановилось, и он не знает, сколько ещё будет длиться ночь.
Отчаявшись, Фрам побрёл наугад по скованному льдом океану. Он брёл по бескрайней пустыне — ему было всё равно, куда идти. Он хотел лишь одного: избавиться от жуткого одиночества. Может быть, ледяной путь приведёт его куда-нибудь. Может, ему попадётся более гостеприимный остров.
Если Фрама настигала пурга, он, как умел, устраивал себе в снегу убежище. Долгие часы выжидал, когда стихнет непогода, разминал замёрзшие лапы, повернувшись спиной к северному сиянию. Чудо это не согревало, не утоляло голод.
Шёл ли он так неделю? Две? Больше? Кто знает!
Однажды ему захотелось растянуться на льду и лежать не двигаясь, не поднимая головы,— так он был изнурён.
Но он собрал последние силы и встал. Он принюхивался к ветру: нет ли откуда-нибудь запаха земли, зверей, людей... От резкого холодного ветра покалывало в ноздрях. Пахло чистотой нетронутого снега.
Фрама пошатывало, но он брёл дальше, неведомо куда. Брёл еле-еле, низко опустив голову.
И когда в лунном свете показалась вдруг лиловая полоса, Фрам не встрепенулся, не ускорил шага. Ещё один берег, ещё один остров... Что могло его там ждать? Недоверие, вражда, отверженность...
Фрам даже не стал оглядываться вокруг, он медленно карабкался на ледяной берег. Косо падали лунные лучи. Рядом с Фрамом плелась его тень, единственная спутница, делившая в этой пустыне его одиночество. Верная тень кочевала с ним и по тёплым странам. Только она знала, где они побывали и какие края тянутся к югу от Заполярья: в тех краях есть нежный бархатистый песок, в садах цветёт сирень и земля покрыта мелкой травкой, на которой так мягко лежать усталой тени...
Только Фрам и его верная спутница-тень нарушали тоскливое одиночество полярной ночи. Фрам больше не смотрел, куда он ступает, он повернулся к своей тени и наблюдал за ней. Он поднимал лапу — и тень поднимала лапу. Он качал головой — тень качала головой. Вдруг Фрам так и застыл с поднятой лапой.
Рядом с его тенью прыгала другая — чёрная маленькая тень.
Фрам оглянулся и поискал глазами хозяина этой маленькой тени-резвушки.
На высокой, ярко освещённой луной скале метался белый медвежонок. Фрам сразу почуял неладное,— непохоже, чтобы медвежонок там играл или забавлялся.
Как и зачем он туда забрался? Во всяком случае, он сам себя наказал, потому что не мог слезть со скалы. Как только медвежонок приближался к краю, лапы у него начинали скользить по обледенелому камню, он испуганно цеплялся за скалу и пятился обратно. Малыш покачивался, стараясь удержать равновесие и не сорваться, скулил и дрожал от страха.
Фрам повеселел: пустяки! С этой бедой он справится в два счёта!