– Вы путаете мизантропию с застенчивостью. Вам когда-либо доводилось видеть такого приятного и предупредительного человека?
– Его называют писателем, – сказал капитан, – но кто-нибудь из вас хоть какие-то его творения читал?
– Одна моя берлинская подруга, ее зовут фройляйн Файнгольд, говорила, что в некоторых кругах его очень ценят. А сочинения сравнивают с трудами Клейста.
– Почему тогда не с Гейне? – бросил капитан.
– Писатель или нет, – вмешалась девушка, – но доктор Кафка безумно обаятелен.
Все посмотрели на нее, разинув рты.
– Нестандартное мышление, нежный взгляд и невероятная чувственность. К тому же очень красив. Если говорить честно, то мне глубоко наплевать, писатель он или нет.
– С вашего позволения, это величают любовью, – подкинул мысль Глаубер.
– Как хотите, так и величайте!
С этими словами она встала из-за стола.
– Да, – произнес Глаубер, – характерец у этой Илонки еще тот!
– Господин Клопшток, расскажите немного о себе, – попросила госпожа Фишман, – вы, стало быть, посвятили себя медицине…
– Человечество спасут врачи! – бросил капитан.
– Если только сами все поголовно не заболеют, – прошептала Фишман.
– Господин Клопшток из этого затруднения выйдет победителем, он парень крепкий! – сказал Глаубер.
– Чуть бледноват, да и анемия налицо.
– Согласен, в довершение всего в глазах плещется лихорадка. Плюс подозрительные приступы кашля. Но Матляры его вылечат! Матляры и доктор Стрелингер! Наука, которой вы, господин Клопшток, распахнули свои объятия, посвящая ей себя без остатка и жертвуя ради нее лучшими годами жизни, спасет вас и самым благородным образом восстановит справедливость! В один прекрасный день вы, молодой человек, совершите восхождение на Ломниц без всяких дополнительных приспособлений, прямо на глазах у восхищенных курортников, которые по такому случаю соберутся со всей Матлы.
– Аминь! – подвел черту капитан.
– Думаю, нам пора, – сказала Фишман, – кроме нас, за столом больше никого не осталось. Госпожа Форбергер опять будет ворчать.
– Встреча через час в парке, – предложил в заключение Глаубер. – В такую жизнерадостную погоду доктор Стрелингер предписал по утрам отказываться от шезлонгов на балконах. Сегодня они ждут нас в парке.
Пока сотрапезники вставали, Роберт не сводил с них глаз. К завтраку он даже не прикоснулся, пообещав себе бежать из этого дурдома как можно быстрее.
Придя в парк позже всех, он устроился в свободном шезлонге на приличном расстоянии от других курортников. Дамы были в легкой одежке, мужчины сидели в одних рубашках, будто сейчас, в начале февраля, наступила весна. Но у каждого под рукой имелся плед.
Беседа была в полном разгаре. Он с рассеянным видом слушал разговоры о достоинствах солнечных дней. Капитан с Глаубером вели оживленный спор, пытаясь выяснить, чем лучше питаться человеку, у которого поражены оба легких, трюфелями или лососем. Глаубер, в активе которого имелась учеба на дантиста, самовольно провозгласил себя глашатаем научных истин. Капитан в ответ выдвигал в качестве аргумента свой собственный опыт в данном вопросе, пыжась одержать в споре верх. Нет, его точно угораздило оказаться среди умалишенных.
Слева от него села какая-то дама и тут же заговорила. В манере разговора этой англичанки по фамилии Дресслер чувствовались аристократические привычки. Ее муж служил советником посольства в Будапеште.
Узнав, что Роберт тоже из венгерской столицы, она назвала это благоприятным совпадением, но тут же добавила, что речь в данном случае идет совсем не о случайности, а о вмешательстве высших сил. «Еще одна чокнутая», – подумал Роберт.
– Вы похожи на моего сына, – произнесла она, не сводя с него глаз, – у вас во взгляде тоже есть что-то особенное.
Он опустил голову. Да-да, как же она любила своего сына, ни одного человека ей больше не полюбить сильнее, чем его, а теперь, когда ее сокровища больше нет, в сердце и вовсе не осталось места для этого чувства.
– Кто бы мог подумать, что жизнь можно отдать, защищая Верден? Мой Джеймс сложил голову за честь, то есть ни за что, – заключила она.
Потом спросила, был ли он на войне, но он в ответ предпочел ей солгать.
– Тогда давайте поговорим о чем-то другом, – предложила англичанка.
И тут же пустилась расхваливать на все лады очарование Будапешта, прохладу холмов Пешта, оживленную атмосферу кафе в Буде и великолепие Дуная, которым так хорошо любоваться вечером на закате с горы Янош. Он же думал о войне, вспоминал русский фронт в стане тех, кто проиграл на службе Австро-Венгерской империи, хотя и понимал, что, выжив в этой мясорубке, оказался в числе победивших. Жизнь сохранил, но подхватил болезнь. Только вот можно ли ее действительно считать меньшим злом? Продолжая, дама сожалела о Лондоне, потому как ни один другой город не сравнится с ним сладостью и блеском жизни. Потом вдруг осеклась, остановила взор на какой-то далекой точке, встала, махнула рукой и закричала: