Ниже приводилась еще одна фотография. Учащиеся национальной школы-интерната Адамсберг в синей форме: мальчики в брюках, девочки в юбках в складочку. И тут — Франческа Мильд в более юном возрасте. Она стояла в первом ряду, единственная девочка, руки скрещены на груди.
Что же с ней случилось?
Взгляд Чарли упал на фамилию Юхана под статьей. Позвонить ему? Нет уж, к чему такие телодвижения?
Франческа
Свет ударил мне в глаза, когда я вышла из ворот больницы. Проведя больше недели в постели, я ощущала себя странно хрупкой. Казалось, за это время мир изменился и стал совсем другим. Не знаю точно, в чем дело — в цветах, звуках или в воздухе, но что-то сдвинулось с привычной оси. Я вцепилась в папину руку, закрыла глаза и дала ему отвести меня к машине.
— Франческа, почему ты закрыла глаза? — спросила мама.
— Свет, — ответила я. — От всего этого света мне больно.
Папа снял мою ладонь со своей руки, но я продолжала стоять с закрытыми глазами, шаря перед собой руками. Прищурившись, я заметила, как мама взглянула на папу и покачала головой. Ей трудно принять, что я иногда веду себя как сумасшедшая.
— Куда мы едем? — спросила я, втиснувшись на заднее сиденье папиной спортивной машины. Учитывая длину моих ног, меня стоило бы посадить вперед, однако, думаю, ни одно событие в мире не может считаться достаточно серьезным, чтобы заставить маму покинуть переднее сиденье.
Папа ответил, что мы едем в Гудхаммар. Он перенес все встречи в Швейцарии. Только теперь до меня дошла серьезность ситуации. Никогда ранее папа не отменял и не переносил встреч. Встреча — это встреча, договоренность — это договоренность, а контракт — это контракт. А Гудхаммар — туда мы ездим только на праздники и в отпуск.
— И что? — спросила я. — Что мы будем делать в Гудхаммаре?
— Мы обсудим, как нам лучше помочь тебе, — ответил папа. — Нам надо все спокойно обговорить, прежде чем решить, как жить дальше.
— Почему мне нельзя вернуться в Адамсберг?
— Думаю, ты понимаешь почему, — ответил папа.
Я сказала, что совсем не понимаю. Если кто-то и должен покинуть школу, так это Хенрик Шернберг и его друзья.
— Я хочу, чтобы мы больше не говорили о Хенрике Шернберге, — сказал папа. — С ним мы уже закончили.
Я подумала, что никогда не закончу с Хенриком Шернбергом — не перестану думать о нем и о том, какое наказание он должен понести. Потому что если даже все так и было, как они в один голос утверждают, эта королевская компания, — что они вообще не видели Поля в тот вечер, все равно они виноваты в его смерти. С первого дня, как Поль появился в Адамсберге, они дразнили его за его одежду, его манеру жестикулировать, когда он говорил, за его диалект. Они издевались над ним за то, что он бесконечно читает, за его философские рассуждения на уроках, за его интерес к мозгу, телу, жизни и смерти. Даже его шуткам они не смеялись, хотя он был самым остроумным из нас. И это было не только психическое давление — сколько раз они натыкались на него в коридорах или задевали его мимоходом, словно он был невидимым.
«Я как лебедь, — говорил он, когда я спрашивала, как ему удается сдерживаться и не набить им всем морду. — Все это с меня стекает». Один раз я поправила его, сказав, что так говорят про гусей — это с гуся вода, а не с лебедя. Но Поль рассмеялся и ответил, что с лебедями все то же самое, холод никогда не добирается до кожи. Я возразила, сказав, что не знаю в точности механизмы отталкивания, однако наверняка есть причина, почему говорят «с гуся», а не «с лебедя». Потому что гуси к тому же еще и глупые. Говорят же, глупый как гусь.
Поль сказал, что он не глупый, просто ему плевать. Его не волнует, что о нем думает компания туполобых типов.
Поверила ли я ему, когда он это сказал? Помню, я подумала, что так наверняка лучше всего, как ни верти, — не слушать все эти оскорбления, дать им просто стечь с себя, но задним числом я поняла, что это не сработало. Должно быть, холод проник через все защитные слои в самое сердце Поля. И среди всего этого моя собственная сестра сошлась с Хенриком Шернбергом, самым вредным из них. И она не послала его даже после того, что случилось с Полем. Когда я спросила ее почему, она ответила так, словно мы были едва знакомы: «Сочувствую твоему горю, Франческа». И тут же заявила, что она верит Хенрику, любит его и что другой не может быть виноват в том, что кто-то покончил с собой.