Был назван и точный срок наступления Третьей эпохи — 1260 год. А Иоахим в течение жизни успел зарекомендовать себя, среди прочего, успешным прорицателем. Можно только догадываться, какие волнения охватили народ в преддверии 1260 года! Ведь антипапские настроения постоянно тлели в умах, ожидая очередного ветра, чтобы раздуться до пожара.
К. тому же незадолго до этого срока проповедник Герард из Борго-Сан-Доннино[117] издал книгу под названием «Вечное Евангелие», содержащую основные положения Иоахима Флорского и комментарии к ним, зачастую весьма радикальные в политическом, религиозном и нравственном отношении; резкой критике подвергался и папский престол.
Несмотря на то что видимых изменений, равно как и сошествия Святого Духа, в 1260 году не состоялось, градус интеллектуального брожения был достаточно высок. К этому времени народное мифотворчество уже очень плотно связало Франциска с Христом. Из уст в уста передавались истории о Крестных ранах, о мадонне Пика, рожавшей в хлеву, о превращении воды в вино (когда в немощи Франциск захотел подкрепить свои силы, а вина поблизости не нашлось) и, конечно, о двенадцати апостолах-братьях, первым среди которых был «любимый ученик», брат Лев.
Нет ничего удивительного в том, что ревностные спи-ритуалы поспешили объявить своего любимого учителя посланником Новейшего Завета, а себя — людьми новой формации, чье появление предсказано «Вечным Евангелием» от Иоахима Флорского. По мнению ревнителей, именно францисканцы должны были повести весь народ христианский на последнюю борьбу с врагом рода человеческого. Эту точку зрения всячески популяризировал Герард из Борго-Сан-Доннино, говоря: «Третьего завета Предтеча — Иоахим, а Мессия — Франциск; Братство Меньших будет Вселенскою Церковью».
Такого заявления Папский престол вытерпеть уже не мог. Начались карательные санкции. Комиссия кардиналов, назначенная папой Александром IV, изучила книгу Герарда из Борго-Сан-Доннино и приняла решение уничтожить ее. Сам автор «Вечного Евангелия» в 1263 году был арестован и приговорен к пожизненному заключению, последние 13 лет жизни он провел в монастырской тюрьме, однако от своих взглядов не отказался. Не успели угаснуть страсти вокруг мятежного Герарда, как у спиритуалов появилась другая, еще более мощная поддержка в лице Пьера Жана Олье. Родился он в Лангедоке, в том самом регионе Франции, чуть было не отпавшем от католицизма из-за альбигойской ереси, и уже в 12 лет стал францисканцем.
Оппозицию по отношению к ортодоксальной церкви Олье проявил еще в молодости, написав сочинение, в котором спорил с учением о Непорочном зачатии Девы Марии, которое как раз утверждалось в те времена. Тогдашний францисканский генерал Д'Асколи приказал Пьеру Жану сжечь собственный труд. Монах согласился, но через некоторое время создал новые провокационные тексты. Начались разбирательства. Олье обвинили в том, что он является «руководителем секты бесполезно верующих, которая оказывает раскол и вводит в заблуждение». Капитул определил изъять из оборота все его произведения, что стало большой потерей, правда, не для богословия, а скорее для развития естественных наук, поскольку этот талантливый францисканец посвятил много сил изучению законов физики.
Закончил жизнь Пьер Жан Олье так же, как и Герард, — в заточении. Известны его горькие слова о судьбе ревностных защитников госпожи Бедности: «Римскою церковью воздвигнуто ныне такое же точно гонение на Меньших Братьев, как некогда Синагогой Иудейской — на учеников Христа; когда же гонение достигнет крайней степени, то Римская Церковь разрушится».
Тем не менее на протяжении почти целого столетия радикальное крыло францисканства вовсе не выглядело таким уж беззащитным. Порой сами спиритуалы оказывали на понтифика немалое давление, а в годы гонений их поддерживали светские силы, например Яков II Арагонский, Фридрих Сицилийский, королева Эсклармонда де Фуа и другие влиятельные особы. Но даже они не смогли защитить «ревнителей» от прямого обвинения в ереси. Еще одним мощным ударом по спиритуалам стало обязательное предоставление собственности францисканцам, произошедшее при папе Иоанне XXII. После такого шага наиболее радикально настроенные братья покинули орден. В результате всех этих событий спиритуалы рассеялись, и постепенно упоминания о них прекратились. К 1320 году францисканская оппозиция уже не существовала, правда, через 200 лет (в 1517 году) конвентуалы снова разделились на обсервантов и собственно конвентуалов. На этот раз обошлось без сильных мятежей и эксцессов, поскольку Святой престол, вместо того чтобы унифицировать две противоречащие друг другу группы, сознательно пошел на их обособление и разделение. Немного позднее, в 1525 году, появилась еще одна ветвь францисканства — капуцины. Их основатель, брат-минорит Матвей (Маттео) Басси[118] из Урбино, не случайно сделал названием ордена насмешливое прозвище «капюшоны», употребляемое по отношению к францисканцам. В признании себя смешным заключалось особое смирение. Через четыре года очень строгий устав капуцинов утвердил папа Климент VII. Отличительной особенностью этого нового ордена стало, помимо крайней бедности, негативное отношение к образованию. Они старались нести слово Божие в массы с помощью только личной харизмы, уподобляясь Франциску. В европейских городах XVI века были известны их шутовские народные проповеди, так называемые капуцинады.
Вот так буйно и непредсказуемо разрослось дерево францисканства, а вокруг личности великого миротворца разыгралась долгая и непримиримая духовная борьба. Вполне возможно, что он, обладая незаурядной интуицией, предчувствовал подобное развитие событий и пытался перед своей кончиной хоть чуть-чуть смягчить грядущие раздоры. Эта миссия была еще труднее, чем проповедь мусульманам, она также требовала огромных трудов — и, увы, хотя Франциск сделал все, что мог, видимого успеха он и здесь не добился.
ТРАНЗИТУС
После обретения стигматов Франциск прожил еще два года. Почти все это время он тяжело болел. Нетрудно понять, что после такого огромного эмоционального и душевного потрясения, как преображение на Верне, телесное здоровье «серафического отца» практически закончилось. Правда, с декабря 1224-го по февраль 1225 года наш герой успел совершить последнюю проповедническую поездку по Умбрии. Ходить он, судя по всему, уже не мог совсем и передвигался только верхом. По возвращении болезнь глаз резко обострилась. Состояние Франциска ухудшалось день ото дня, но он, верный своему принципу — не потакать брату ослу, то есть собственному телу, лечиться не собирался. Братья переживали за него, уговаривая обратиться к врачу, но он постоянно отмахивался от них и послушался только руководителя ордена. Мы уже говорили, каким образом лечили Франциска от болезни глаз, — раскаленное железо не принесло особой пользы, как, впрочем, и мягкие повязки с глазной мазью. Он уступил настояниям старого друга, кардинала Уголино, и согласился на эту пытку, оказавшуюся бессмысленной (если не считать практики договаривания с огнем). Он смягчился и наконец-то перестал бить и мучить брата осла, свое изможденное тело, поскольку признал, что оно честно служило ему много лет, до сей поры не отказывая ни в чем. Во «Втором житии» он так и говорит после увещевания братьев: «Возрадуйся, брат тело, и прости меня, вот я готов теперь исполнить твои желания, я охотно выслушаю твои жалобы!» Правда, брату телу уже нельзя было никак помочь. Франциску было чуть больше сорока. Знал ли он о том, что осталось ему недолго? Разумеется, знал.
У Фомы Челанского записана легенда, что однажды к Илье Кортонскому пришел некий почтенный старец в одежде священнослужителя и возвестил, что брату Франциску осталось жить два года, а через объявленный срок, когда исполнится 20 лет со дня его приснопамятного обращения ко Христу, Господь призовет его к себе. Как и подобает человеку, который отверг мудрость мира сего ради креста, Франциск отреагировал на это с радостью и веселием.
Когда он сложил с себя обязанности генерала ордена и остался всего лишь одним из братьев, генеральным министром стал, как уже говорилось, Илья Кортонский. Известно, что он председательствовал на Генеральном капитуле 1223 года, в то время как Франциск смиренно сидел у его ног и время от времени сообщал ему на ухо свое мнение, которое Илья немедленно доводил до сведения всего капитула. Принято считать Илью едва ли не иудой среди францисканцев, любителем почестей и благ, полностью исказившим смысл заветов Франциска. Честертон, со свойственной ему запальчивой решительностью, выразился о нем: «Беда его в том, что под францисканской одеждой билось не францисканское сердце, или францисканский капюшон покрывал не францисканскую голову. Он не был хорошим францисканцем». Но вряд ли это будет правдой — или всей правдой. Илья, безусловно, был сыном Марфы, как сам Франциск — сыном Марии. И там, где Франциск выбирал благую долю — слушать слово Спасителя, проповедовать птицам, срываться и лететь на край света, чтобы стяжать мученический венец или обратить толпы неверных, Илья оставался на месте, следил за приемом новых братьев, решал житейские простые вопросы, берег покой Нищих дам и изыскивал возможности пропитать братию, не оскорбив при этом госпожу Бедность. Дети Марии часто свысока относятся к вечно озабоченным сынам хлопотуньи Марфы, им никуда не деться от взаимных раздражений и, может быть, обид — уж слишком они разные. Но преступно будет забывать, что при этом Мария и Марфа — родные сестры, и Господь равно любил обеих. Идеальный францисканец Франциск, получив свои стигматы и увидев мир глазами распятого серафима, в прямом смысле слова «спустившись на землю с небес», начинает ценить своего «приземленного» викария, который опекает всех, находящихся рядом, — и братьев, и приходящих, и истерзанного болезнями основателя. Говорят, у многих людей, переживших опыт клинической смерти, меняется некая «точка сборки». Они становятся мягче, охотнее идут на компромисс, иными словами, узнав нечто очень важное, перестают раздражаться на второстепенное. Может быть, причастность небесным тайнам и великое посвящение, которого удостоился Франциск, в новом свете представило ему смысл земных тревог и попечений, и там, где раньше он видел дьявольскую ловушку на пути к Царствию Небесному, сейчас перед ним была пусть и неловкая, но забота и любовь. К тому же кардинал-протектор ордена Уголино велел ему делать для своего здоровья все, что необходимо, и указал, что любое небрежение будет не добродетелью, а скорее грехом. На том же настаивал и Илья — непосредственный Францисков начальник. Пришлось подчиниться — не из страха перед смертью, а ради святого послушания.