Согласно собственному же уставу, Франциск, будучи практически беспомощен перед лицом болезни, избрал четверых братьев, чтобы они помогали ему во всем. Предание называет братьев Руфина, Ангела Танкреди и Льва, овечки Божьей. Насчет четвертого брата существуют версии — называются имена брата Бернарда или Иоанна делле Лоди. Эти четверо денно и нощно пекутся о беспомощном Франциске, а он, едва ему становится лучше, мечтает о далеких поездках с проповедями, рвется в бой, пишет стихи и послания — вернее, диктует. Слепота прогрессирует с огромной скоростью, тело постепенно начинает отказывать. Генеральный министр, с которым в прежнее время у Франциска были чуть ли не стычки на почве разной трактовки основополагающих вопросов, становится для своего больного брата — основателя ордена едва ли не ближайшим человеком. По словам Фомы Челанского, Франциск избрал брата Илью «себе матерью» и «поставил отцом остальным братьям». Мужчина определяет другого мужчину на роль своей матери — по нормам нашего жестокого и подозрительного времени это звучит почти непристойно. Но если посмотреть на все непредвзято, то мы увидим, как много заботы, нежности и любви, очевидно, было в Илье. И как необходимо это было Франциску в его последней земной битве — победой в которой стало слияние с Христом через сестру нашу, смерть телесную.
Что же происходило в сердце Франциска? Он не жаловался, не замыкался в депрессии. По свидетельству братьев, он сносил все муки с кротостью и радостью. Та самая францисканская, совершенная радость сейчас совершалась над ним. Когда-то давно, охваченный мистическим восторгом, под мокрым снегом, голодный и прохваченный ледяным ветром, он говорил, вернее кричал брату Льву о совершенной радости. Ничем не может человек гордиться и похваляться, кроме как если добровольно и с радостью переносит муки и обиды, сплетая из них венок терпения, «ведь из всех других даров Божиих мы ни одним не можем похваляться, ибо они не наши, но Божии».
Франциск отнюдь не был мазохистом, он не стремился к физической боли и к уничтожению тела как к безусловному благу, мрачная тяга к саморазрушению была ему, в сущности, чужда. Но вот сейчас, полностью изможденный — и понимая, что иного состояния ему уже больше не почувствовать, — он полностью выполнил все, о чем говорил когда-то, безумно давно, когда еще мог распоряжаться братом телом по собственному усмотрению. Когда один из братьев спросил его, что бы предпочел Франциск — выносить эту долгую и тягостную болезнь, какую терпит он сейчас, — или получить мученичество в руках палача, Франциск ответил, что более всего ему бы хотелось сполна выполнить все, что Господь ему приуготовит. И раз уж суждена ему сестра его болезнь — значит, будет болезнь. Но добавил: «По сравнению с любой казнью и мученичеством даже три дня такой болезни покажутся гораздо тяжелее — говорю я это не ради награды, но в соответствии с тем, как терзает меня эта болезнь».
И еще — весной 1225 года, полуослепший, год протомившись в плену своих хворей, он продиктовал своим братьям один из самых глубоких и светлых гимнов в истории человечества. Счастлива итальянская литература — в ее основе лежит жемчужина. Гимн брату Солнцу, или как ее еще называют — «Песнь о всех творениях», был сложен на умбрийском диалекте, языке его детства. Франциск лежал в хижине возле Сан-Дамиано, солнечный свет резал ему воспаленные глаза, ночная прохлада не приносила облегчения, он был как живое воплощение покаянных псалмов, человек больной, изможденный, с плачем встречающий день и со слезами провожающий, заброшенный заживо в могилу, чьи кости были сокрушены и язвы гноились. Но он говорил, а братья записывали за ним слова, исполненные глубочайшей радости и торжества. Куплет за куплетом он описывал всю красоту сотворенного Богом и благодарил Его за господина брата Солнце, сверкающего в своем великолепии; за сестру Луну, яркую, драгоценную и прекрасную, и за брата огня, которым Господь просветляет ночь. Стараясь ничего не забыть, вспомнить все неисчислимые сокровища, подаренные нам Творцом, он благодарил Его и за воду, и за звезды, и за сестру Землю, рождающую пестрые травы. Слава Господу сплеталась из журчания ручья и вздохов тех, кто немощен и слаб, но самую немощь свою приносит к престолу Всевышнего — и получает в награду корону. Последняя благодарность Господу была за сестру нашу телесную смерть. Позже он составит завещание, где постарается охватить все проблемы, которые неминуемо встанут перед орденом, заранее торопится найти простые и исчерпывающие ответы на все возможные вопросы. Ему приходится трудно: нельзя упустить ни единой малости. Это не песня, изливающаяся из сердца жонглера Господнего, это еще одна попытка наставить, спасти, собрать под крыло всех своих цыплят. Маленькая темная курочка с мохнатыми, как у голубя, ногами торопится, перебивает себя же, сбивается то на проповедь, то на жалобу — и так пункт за пунктом, а всего их насчитывается сорок один. Увы. Даже составленное Франциском завещание не стало тем простым и ясным словом, которое бы сняло все противоречия и раз навсегда привело всех к радости простой, чистой жизни.
Последние два года, отпущенные Франциску, физически были для него страшны. Как вспоминали братья, «Франциск был мучим множеством различных болезней и подвергался всевозможным ударам, словно камень, лежащий на кровле здания иерусалимского, словно кузнечная работа, под множеством ударов молота доведенная до совершенства».
«Первое житие» Фомы Челанского подробно и безжалостно, как заключение врача. Франциск в это время в Сиене лечит глаза; отпущенные ему два года на исходе, и ему становится существенно хуже, «он почувствовал внезапно сильный недуг во всем своем теле, особенно же сильно болела у него печень, затем от долгой болезни истощен был и желудок, так что его сильно рвало кровью и казалось, что он уже совсем близок к смерти. Узнав об этом, брат Илия со всей поспешностью вернулся к нему издалека, но, когда прибыл, святой отец успел уже настолько оправиться, что, оставив те места, перебрался с этим братом в окрестности Кортоны. Когда же он прибыл туда и задержался на некоторое время, у него раздулся живот, начали опухать лодыжки и ноги, и все чаще отказывал его желудок, так что он почти ничего не мог есть».