Тут, понятное дело, в меня вцепилась Мари, она обалдела оттого, что я знаком с такими господами. Пришлось мне всё рассказать про то, что случилось в Липовице. Пока я рассказывал, она смотрела на меня круглыми глазами, я уже думал, что она на меня рассердится. Но нет – наоборот, она меня крепко обняла и вздохнула… Вот ведь каковы эти женщины, никогда не поймёшь, что они сейчас тебе скажут или сделают.
На другой день после работы пришёл я по адресу. Дом был хороший, но не шикарный. Поднялся я на этаж. Дверь открыл тот самый господин. Провел меня в комнату. Нина Николаевна сидела у стола. Господин хотел было уйти, но Нина Николаевна показала ему – чтобы сел рядом.
Какое-то время она смотрела на меня, а потом спросила, как я очутился в Париже.
Ну, я начал ей рассказывать, с самого начала, как вам, примерно: и про корпус Май-Маевского, и про эвакуацию, и про Бизерту, и про Марсель и Рено… Только про Мари ничего не сказал.
Нина Николаевна меня слушала и перебирала в руке белый платочек. А потом спрашивает, не забыл ли я песни. И затягивает – не для меня… Ну, я ей – подпевать. И тут вижу, у неё из глаз – слёзы ручьём. Господин взял её за руку, и несколько минут мы сидели в полном молчании.
«Значит, ты ничего не знаешь, как там Липовица, наше имение?» – спросила Нина Николаевна.
Что я мог ответить?
«А ты не пробовал написать письмо? – продолжала Нина Николаевна. – Говорят, почта работает. У нас есть знакомые, которые получили ответ».
Потом мы пили чай, и в разговоре выяснилось само собой, что в семнадцатом году Нина Николаевна уехала в Петербург, через Финляндию попала к немцам и там встретила своего дальнего родственника, за которого вышла замуж. Это был, конечно, тот самый господин, что пил с нами чай. Он был адвокат и, судя по всему, небедный.
Когда я уходил, Нина Николаевна спросила про Мари и пожелала нам счастья. Потом обняла меня, поцеловала в лоб и прошептала: «Как же там Липовица?.. Без нас с тобой?».
Слова Нины Николаевны про письмо в Россию не выходили у меня из головы. Мари говорила, что нужно идти в посольство и всё узнать. Но мне туда, к большевикам, совсем не хотелось. Мари меня стыдила, дескать, ты же во Франции, что они могут тебе сделать. Но я отказывался. Тогда Мари сговорилась с Люка. Ну а этому парню – что море, что канава, – он туда явился, наплёл про дальних родственников, и ему сказали, что писать можно. Письмо дойдёт и ответ – тоже. Если, конечно, остался кто-нибудь живой из родных, и они захотят ответить.
И я написал. Мол, так и так, пишет ваш сын и брат Иван… Как вы там поживаете, все ли живы-здоровы?..
Прошло какое-то время, и приходит ответ. Средний брат своей рукой пишет, что у них всё хорошо, все живы, хоть и маманя хворает, а отец совсем слабый, так что колесное наше дело барыша не даёт. Дескать, все рады, что я жив, маманя плачет без перерыву, и все удивляются, куда меня занесло…
Ну, я помню, тоже заплакал, глядя на это письмо. Маманю вспомнил, Липовицу нашу и Нину Николаевну, когда она совсем молоденькая была и рассказывала нам в воскресной школе про поэта Лермонтова и царя Петра Великого. И так мне стало жаль, что не остался я тогда, в двадцатом году, в России и не вернулся в свою Липовицу… Всё ж таки, родная земля, и вон, у них там всё хорошо… Но тут пришла Мари и утешила меня: мол, у каждого своя судьба. Да и разве Париж хуже твоей деревеньки, неблагодарный ты русский дурачок… Это она так меня называла, когда злилась или, наоборот, дразнила.
Прожили мы в Биянкуре десять лет. Каждый день, рано поутру – на завод. Иногда по дороге покупал я в киоске русскую газету. Там на первой странице всегда была статья про Россию, то есть, про Советский Союз. Как они там живут. Из этой газеты узнал я про колхозы. И подумал, что отцу с братьями этот самый колхоз совсем не понравится.
Там, в Биянкуре, родилась наша Кати. Она как раз только на ножки поднялась, как приезжает капитан Муромцев. Прощаться. Я, говорит, Ваня, в Лондон уезжаю. Буду теперь там жить. Там у меня невеста, и всё такое прочее.
Ну, что тут скажешь? Выпили мы, и спрашивает капитан мою Мари – дескать, слыхала ли она, как я пою? Мари засмеялась, и мы с нею вместе пропели братца Жака…
Обнялись напоследок, посмотрел капитан на нашу Кати, засмеялся – и ушёл. И с тех пор я его больше не видал. Только два письма от него было. На первое я ответил, а на второе – как-то не собрался. Потому как – ну что писать-то? Жизнь наша была простая и одинаковая.