«Это, который день они их жарят? – вычисляю я, - не надоело б французу их есть»…
Но, вкусные вещи никогда не приедаются. После вчерашней рыбалки и проведённого на природе дня в животе у меня урчит. Наесться впрок – ещё никому не удавалось. То, что вчера мы ели весь день без передышки, в зачёт не идёт. С утра организму уже требуется дозаправка. Соскочив с постели, я быстренько ополаскиваю лицо и спешу на кухню. Остальные водные процедуры решаю отложить на потом, на после завтрака. В кухне в центре стола уже красуется огромное блюдо с горкой блинов.
«Зови Ирвана, - говорит жена, - всё давно готово. Я и кофе ему свежий заварила».
Но француза звать не надо, он уже на подхвате. Из своей комнаты ему отлично слышен не только запах, но и русская речь, которую на пустой желудок он понимает без перевода.
После данной женой отмашки, мы с ним наперегонки устремляемся за стол.
Через пять секунд, набив полный рот блинами и облизывая масленые губы, я немного успокаиваюсь и начинаю строить планы на сегодняшний день.
«Позвоню Боре, - размышляю я вслух, - узнаю, вернулся ли он из Москвы. Если вернулся, отправимся тогда на «Партизанскую Поляну», а после неё… куда он пожелает».
И тут Борис звонит сам. Он уже в Брянске, приехал рано утром, и ему самому не терпится пообщаться с французом.
Я даю ему добро на выезд, и через полчаса вижу его машину возле нашего дома. Дом с часами в нашем городе найти легко, его знает каждый. Я уже подарил Ирвану кружку с его рисунком. Их продают у нас в сувенирных магазинах.
«Будешь там у себя в Морле пить кофе по утрам из этой чашки, - скажу я ему, - может, вспомнишь то место, где жил. А заодно и нас».
«Буду», - ответит довольный француз.
Помахав Борису в окно рукой, мы с Ирваном одеваемся по-летнему, шорты с кроссовками, и спускаемся вниз.
«Куда едем»? – спрашивает нас Борис.
«На Партизанскую Поляну», - отвечаю я.
Борис улыбается, пожимает нам руки, и мы усаживаемся в его машину.
«Как решились дела в Москве»? – интересуюсь я.
«Нормально, только в связи с падением рубля теперь всё будет у нас не по тридцать пять, а минимум по пятьдесят».
«Что поделаешь», - говорю я.
Боря открывает бардачок и достаёт из него тёмные очки. Солнце сегодня яркое, и по пути оно будет светить нам в глаза. У нас с Ирваном очков нет, вернее, у него есть – плюсовые, как у моей жены, но они не тёмные. Ну а мне пока они не нужны, по крайней мере, читать сегодня я не буду. Мы закрываем двери и трогаемся. Путь наш лежит за город.
До мемориала «Партизанская Поляна» примерно сорок минут езды. Его тоже недавно отреставрировали. К обелискам с именами погибших проложили дорожки из гранитной плитки, выкопали прудик в центре поляны, но главное, установили новую технику, и она впечатляет. Чего тут только нет: танки - современные и времён войны, самоходки, гаубичные орудия, есть даже самолёт. Всё выкрашено в свежую ярко зелёную краску.
Француз фотографирует военную технику. Я залезаю на подножку самолёта АН-2, и он фотографирует меня. Когда-то, работая на Севере и строя газопроводы, я налетал на таких самолётах не одну тысячу километров. Это самолёт-легенда, он и труженик, и боец одновременно. Жену, правда, частенько укачивало в нём, особенно поначалу. Мы всегда смеялись, где он находит в воздухе такие кочки? Потом жена привыкла, а я вообще в полёте всегда спал. И не только в АН-2, но и в вертолёте МИ-8.
Пушки и танки на Партизанской Поляне выстроены красиво, ровненько, в одну линию. Мы проходим мимо, а Ирван останавливается и фотографирует их. Жерла грозных орудий направлены в небо в сторону от солнца.
«Видишь, - говорю я Ирвану, - Украина там, на юго-западе, а пушки смотрят в другую сторону. Мы мирные люди».
Ирван молчит. Я уже объяснял ему, и он в курсе, что война не здесь, не рядом с нами, а в тысяче километров от Брянщины. Об этом он и маме своей сказал. Дай Бог, чтобы конфликт этот побыстрее закончился. Никакие противоречия не должны приводить людей к войне. Это ясно и ребёнку…но не политикам. Француз уважительно смотрит на выставленную технику. Семьдесят лет назад на ней русские люди одержали победу. И подвиг этот не удастся никому: ни замолчать, ни умалить…
Обойдя мемориал и всё осмотрев, мы возвращаемся к входу. Возле него две кафешки, мы заходим в одну из них утолить жажду. Август в этом году, что надо. Кто бы что ни говорил, но я люблю такую погоду. Жара – не холод, и пар костей не ломит, но чего-нибудь попить уже необходимо.
Мы усаживаемся за столики под тентом и заказываем: Ирван – Фанту, я - Колу, а Борис традиционно, как он любит, апельсиновый сок.
Он норовит заплатить официанту за всех нас, но француз не позволяет ему.
«Хотя бы раз и я должен вас угостить, - говорит он, - а то я себя буду неуютно чувствовать».
Официант приносит заказ, мы чокаемся и пьём за наше здоровье. Я пытаюсь пошутить по поводу наших напитков:
«Русские и французы сидят за столом, - говорю я, - а пьют почему-то американскую хрень. И при этом ещё хают Америку. Но доллары её уважают. Такой вот парадокс».
«И фильмы их тоже смотрят, - прибавляет Ирван, - голливудские блокбастеры у нас во Франции заполонили всё».
«Есть среди них и неплохие», - говорю я.
Часть V. Глава II.
Посидев с полчасика в теньке, мы отправляемся обратно в город.
В лесу возле закрытого железнодорожного шлагбаума приходится остановиться. Скоро должен пройти поезд. Пути здесь вспомогательные, только для грузовых составов, и они не электрифицированы. Состав будет тащить тепловоз, может даже два, спаренные вместе. Всё будет окутано дымом, и ещё от него будет специфический запах, запах пропитанных шпал. Я помню его с детства. Когда-то давно у нас в Почепе на железнодорожной станции работал маневровый паровоз. Он собирал в состав гружёные и пустые вагоны. Паровозик был чёрным, а дым из его трубы всегда валил белый, потому что работал он на дровах, и ещё этот пар со всех сторон. И свистел он всегда мелодично и притягательно. Жена моя говорит, что паровоз – это одно из красивейших созданий человечества. Он будто живой. Сам вроде из железа, а с характером.
Я смотрю на громаду проносящегося мимо гружёного состава и вспоминаю маневровый паровоз моего детства. При этом я автоматически считаю вагоны. Сорок, пятьдесят, шестьдесят... шестьдесят восемь. Считать их – это тоже у меня привычка с детства.