На улице снова мерзость с неба и под ногами, и я с лёгкостью расправляюсь с этой погодой. Интересно, это совпадение или нет — то, что из консерватории позвонили, когда я появилась в баре? Музыка в наушниках поскрипывает. Вероятнее всего, наушникам осталось жить совсем немного, но это мягкое поскрипывание — как звук на старых пластинках, которые я слушала дома у папы. Надо найти где-нибудь на распродажах старый проигрыватель и купить пластинки. Специально старые, чтобы звук был шероховатый. Я глубже засовываю руки в карманы и шагаю быстрее, в такт музыке. Время от времени я вынимаю телефон из кармана, скорее по привычке, чем по необходимости.
Мне навстречу идут три молоденькие девушки, школьницы, под руки друг с дружкой. Ветер мне в лицо, а им в спины, поэтому локоны беззастенчиво лезут в глаза, и девушка в сером пальто, та, что с краю, терпеливо отводит пряди волос с лица. Это очень красивое движение, и на её симпатичном лице выражение покорности судьбе и какие-то беспокойные мысли — я успеваю сделать снимок на телефон, притворяясь, что читаю сообщения; мне хотелось бы показать этот снимок Элен, потому что ей бы понравился такой безыскусный образ, наполненный мимолётными эмоциями.
На остановке рядом с домом сидит одинокий армянский мужчина. Я опасаюсь, что если он и не замёрзнет, так соскользнёт с лавки и захлебнётся в декабрьских лужах, потому что начал отмечать праздники сильно заранее. Я убеждаю его отправляться домой, к сварливой жене и равнодушным детям, но он глух к моим доводам. Тогда я делаю воздух чуть теплее — градусов на пять, какая теперь разница, раз погода всё равно не новогодняя.
— Вот ты волшебница,— упрямо говорит размякший армянский мужчина.— Но ты не можешь сделать простых вещей: излечить больного, убрать пробки на дороге, заменить президента, починить дороги. Какой толк в том, что ты меняешь погоду? Как будто мне и так было плохо.
Я, уставившись на него озадаченно и с некоторой обидой, пожимаю плечами. Я волшебница?
И думаю, что он прав. Никчёмная я волшебница.
Я молча ухожу.
Кажется, он говорил со мной по-армянски, на западном диалекте. Но с акцентом — давно не был у себя дома.
Дома я первым делом сбрасываю всю одежду. Песок в куртке, в шарфе; песком облеплены джинсы снизу; даже в трусах песок, и я складываю всё около стиральной машинки — отдохну и займусь стиркой. Я ставлю телефон на зарядку, включаю компьютер, разбираю рюкзачок, присев голышом на краешек дивана. На экране компьютера появляется заставка, которую я не меняла, кажется, столетие: лавандовые поля в Провансе. Я включаю музыку, чтобы дома не стояла гнетущая тишина, и взгляд мой останавливается на календаре. Число «28» очень смущает меня, и я проверяю все сайты, я даже загружаю радио с новостями и дожидаюсь точного времени.
Почему сегодня двадцать восьмое декабря, а не двадцать пятое?
Несколько секунд я стою в неудобной позе, а потом иду и запускаю стиральную машинку. Вероятно, в прошлый раз я всё-таки не проспала сутки подряд. Я просто так не умею делать. Но этих трёх потерянных дней ужасно жалко, и хорошо, что начинает уютно гудеть машинка, потому что не так слышно, как я хлюпаю носом.
========== 16 марта, раннее утро ==========
Апрель редко наступает в середине марта. Туман смягчает апрельское настроение, но на душе хорошо, и даже утомивший звук метлы о сырой асфальт не кажется таким ужасным.
Фарид разглядывает запотевшие зеркальные лужи и тушит окурок о черенок метлы — завтра влетит от начальства.
Утро ещё не разгорелось в полную силу, но уже и далеко не раннее — машины вовсю шуршат шинами в облаках газа и тумана, вывески продуктовых и булочных чуть тревожно горят зелёным и малиновым в мутном воздухе.
Он привык быть незаметным, но эта девушка здоровается с ним каждый раз. Он вежливо кивает в ответ.
Весна. Комья земли, вороватые коты. С деревьев сыплется всякая мелочь. Под ногами скользко и мокро. И когда эта девушка проходит мимо, каждый раз весны становится чуть больше. Она приносит апрель и тающие частицы мая.
Фарид в тужурке и засаленных штанах, убирая улицу от последствий бурного марта, всегда задерживает взгляд на девушке. Сегодня она как парусник в туманном утреннем море. Она в шляпе, в белоснежной блузке, в бежевых брюках-клёш, очень широких книзу, и в блестящих туфлях. На шее едва заметный, почти воздушный платок. Фарид удивляется, почему её брюки и туфли такие чистые.
Девушка исчезает в подъезде, а дворник Фарид, прижав метлу к боку локтём, достаёт блокнот и на скорую руку зарисовывает образ. Он знает, что к вечеру он напишет красивые стихи о ней, быть может, даже песню.
У неё глаза чайного цвета.
Если утром заварить чай в нежных лучах восходящего солнца, он будет отливать дубовыми и бордовыми оттенками, а если это травяной чай с добавлением индийского, то он будет золотистый. Вечером это шоколадные оттенки. Днём — от янтарных до густо-карамельных. А ночной чай почти чёрный, при тусклом свете лампы.
Вот такие у этой девушки глаза.
Они всегда немного грустные.
Конечно, он не знает, какие её глаза ночью. Зато у него есть другое сокровище — её имя. Одна подруга называет её французским Анж, а вторая, та, что школьница,— обычным Лика. Поэтому Фарид заключает, что её зовут Анжелика. Она светлая, как ангел, и сдержанная, как перламутр.
Потом Фарид продолжает шаркать метлой по асфальту. Если прислушаться, в этих шаркающих звуках можно услышать ритм будущей мелодии.
Через полчаса нужно сдать метлу и бежать в университет. Потом перекусить и на репетицию. А к вечеру развезти заказы из магазина, и вечером он напишет самую красивую песню о девушке, рядом с которой ему посчастливилось находиться.
Мести двор сегодня радостно и легко.
Она улыбнулась ему, поздоровавшись. А ведь её улыбки он не видел уже три месяца, и он долго репетировал, как спросить её про её печаль.
========== Однажды весной ==========
Шесть лет назад мне приснился Париж. Весь целиком, с его запахами, умытыми центральными улицами, ремонтом, всеми людьми и разговорами, погодой, метро, пригородами. Мне он приснился сразу четырнадцатого и двадцатого июля и седьмого октября, и отчаянное лето во сне легко уживалось с тоскливой осенью. Я проснулась с головной болью. Мужчина во сне очень долго говорил мне что-то на французском, я не могла понять ни слова, но запомнила всё — и его слова, и все улицы, и упавший забор, и пригороды на юге, Рамбуйе и Шатийон…
Я сидела на краю кровати в короткой розовой пижаме, прижимала к себе своё главное сокровище — куклу Мари, у которой сгибались локти и коленки,— и записывала русскими буквами всё то, что он мне наговорил, не понимая ни слова. Вернувшись из школы, я упросила родителей отдать меня в класс французского языка — тогда ещё родители жили вместе.
Мне казалось, тут есть какая-то тайна. Но листочек с записями потерялся, и слова расстроенного мужчины я так и не смогла вспомнить, хотя Париж и его улицы помнила так, как будто прожила там лет пятьдесят. Даже о том, что на улице Сент-Антуан булочная по средам не работает, и о несимметричной плитке на Сен-Дени я тоже помнила. Париж остался в моей голове навсегда, и это было странно. Я могла детально рассказывать, как откуда и куда добраться. Где обычно бывают пробки, на каких станциях метро лучше следить за карманами. Я бы с легкостью могла работать в Париже таксисткой, если бы жила там и если бы умела водить машину. И я терпеть не могла этот город, и от всей души радовалась, что я живу здесь, а не там. Но язык меня захватил, и я стала читать книги на французском, переписываться с ребятами из разных городов Франции, изучать историю…
Конечно, я бы предпочла Токио или Шанхай. Но мне достался Париж. И поскольку за шесть лет я не забыла ничего, кроме слов, обращённых ко мне, я смирилась с этим городом в своей голове.