Как я выбралась из погреба? Меня кто-то достал? Был ли подъёмный кран?
— Ты пришла в носках и без куртки,— сказала бабушка, входя в комнату с тарелкой пельменей.— И сказала: «Мне нужен отпуск». Потом свалилась на диван и тут же уснула. Еле я тебя перетащила в твою комнату. Ты очень настаивала, что останешься на диване насовсем. Пришлось применять силу. А нога распухла и была сливового оттенка. И ещё был с тобой парень, высокий и кудрявый. Он принёс твои ботинки, куртку и тебя. Сгрузил всё добро у входа, сам входить отказался. В этот момент ты и очнулась. Ненадолго.
— Высокий и кудрявый? А где он сейчас?
— Сел и уехал.
— В маленькую сиреневую «Пежо»?
— В маленькую и сиреневую — это точно.
Мне нравится этот доисторический уют: крашеные столы, вязаные салфетки на радио и телевизоре, этажерка с кувшином, книгами и фарфоровой статуэткой оленя. Я ем пельмени. У них удивительное свойство: их может быть шесть, а может быть тридцать шесть, но они всегда помещаются в меня без остатка. С бульоном и сметаной. Я думаю: как хорошо, что в этой местности не бывает землетрясений. Слишком много в этой комнате всего: блюдца, жестянки с мелочью, шкафчики со шкатулками, пучки трав, зеркала, чайнички и ветхие книги. Моя бабушка травница и, кажется, немного колдунья. Впрочем, я уже не удивлюсь, если всё так и есть.
— Бабуль.
— Да, Ликунь?
Мне нравится эта китайская форма имени, которую бабушка мне придумала. Ли Кунь. Надеюсь, это не значит чего-то неприличного. Я на мгновение прикрываю глаза и перебираю три или четыре десятка иероглифов, которыми можно написать эти два слога. Значения всегда разные, но мне нравится «Яшма цвета китайской сливы». Плавный ныряющий звук в первом слоге и мягкий высокий во втором. Я представляю почти дозрелую сливу, ещё терракотово-красноватую, но уже покрытую лёгким седым налётом.
— Помнишь, ты мне сказки рассказывала?
— Все до единой,— кивает бабушка. У неё яшмовые глаза. Они не выцветают, да и волосы у неё сложного цвета, всегда забранные под цветным платком сливового цвета.
— Я тебе тоже хочу сказку рассказать.— Я уже расправилась с пельменями, откладываю ложку, и бабушка наливает мне чай. Повозившись на жёстком высоком стуле, я неловко поджимаю здоровую ногу под себя, с трудом опираясь на больную.
— Про ветер и облака? Про снега и проливные дожди?
Я ставлю чашку на стол и удивлённо смотрю на бабушку. Называть её бабулей — вопрос традиций. Она иной раз мне кажется моложе и стройнее меня. И она хипстер, потому что из обрезков она шьёт такие стильные вещи, что и она, и я носим их с удовольствием. На ней очки в чёрной оправе, потому что она считает это красивым.
— Откуда ты знаешь?
Она улыбается.
— Помнишь, ты рассказала, как разогнала облака?
— Я вроде как в шутку это говорила.
— А я тогда поверила. И продолжаю верить сейчас. Я ведь не напрасно это делаю?
— Совсем не напрасно…
Я рассказываю о последних событиях. О погребе. О красном «рено» и об однокурсниках. О детской коляске и о ливнях стеной. О побережье океана и пропавшей Элен пока решаю умолчать. Рассказываю о помощи другим людям и о возмездии, которое каждый раз меня ждёт.
— Иногда просто не везёт,— замечает бабушка.— И всё. А ты уже привыкла ждать подвоха.
И она приносит пирожки с вишней и пирог с капустой. Я избыточно сытая, но устоять не могу. Правда, меня уже хватает только на то, чтобы надкусить.
— Если я не буду ждать подвоха, то я не смогу вовремя уберечься от него.
— Да, погреб действительно оказался неожиданным,— соглашается бабушка.— Даже я про него не знала. Впрочем, я уже сходила с утра и надавала по голове кому надо.
— Железной кочергой? — уточняю я. Это наша с ней шутка из моего детства, не совсем гуманная.
— И железной кочергой тоже.
— Мне их жалко, но это справедливо. Вспомнила из детства про неприятности: «Они же ждут!»
— Если их ждать, они сами придут, это уж точно.
— Сложный вопрос. Я уже привыкла: если сделаю что-то такое погодное, то съёживаюсь и сижу затаившись, чтобы на меня никакая антресоль не упала.
Я запускаю ладони в волосы и с удивлением обнаруживаю, что они полны комочков земли, а на макушке запёкшаяся кровь.
— Ванну я уже набрала, через полчаса остынет до нужной температуры,— сообщает бабушка.
Через пятнадцать минут, не выдержав, я уже погружаюсь в ванную комнату — она полна пара, в неё невозможно войти, только погружаться. Раздеваюсь и, сидя на краешке тяжеловесной чугунной ванны, неловко разматываю эластичный бинт на ступне. Она уже не так болит, и это радует.
Вода обжигающая, и в этих клубах пара непонятно, где вода, а где осталось немножко воздуха, но именно в этом главное удовольствие. Одно удручает — я не такая уж высокая, но всё равно мне сложно вытянуть ноги в этой ванне. Она спроектирована под пришельцев ростом под метр сорок. Я забираюсь в воду, задерживаю дыхание и погружаюсь в неё с головой — разумеется, коленки при этом торчат над поверхностью. Посчитав до пятидесяти, я вдруг вспоминаю свой сон. Тот, где я оказалась подо льдом. И быстро, расплёскивая воду, выныриваю, усаживаюсь и тру ладонями глаза. Но там вода была холоднее, а тут для льда совсем неблагоприятные условия. Я вдыхаю поглубже и снова, зажмурившись, оказываюсь под водой. Потихоньку раскрываю глаза, сравниваю ощущения. А вдруг я неуязвима? Ссадины стали проходить подозрительно быстро. Нога почти зажила, что вообще неправдоподобно. Вдруг я в воде не тону, и трёхметровые погреба мне нипочём? Впрочем, не стоит увлекаться экспериментами.
Я забываю считать, поэтому выныриваю обратно только тогда, когда понимаю, что уже пора бы начать хотеть дышать снова. Это странно: я вдыхаю, задерживаю дыхание и медленно опускаюсь в воду с головой. На этот раз я считаю. Сто пятьдесят. Триста тридцать. Четыреста восемьдесят. Я сажусь, протираю глаза и вдыхаю. У меня нет желания наглотаться воздуха после нескольких минут под водой. Я сижу так и думаю, кажется, полчаса или больше. Опомнившись, выбираю шампунь и бальзам, тщательно, несколько раз мою голову. Я могу не дышать? Но это же ненормально? А что нормального в моей жизни было за последние полгода?
Полотенце пахнет грушёвым отваром. Это как раз обычно в этом доме. Стол в моей комнате впитывает самые вкусные запахи, и за ним невозможно работать. Поэтому летом проще было уходить с учебниками на реку. Занавески даже зимой пахнут полынью, нагретой полуденным летним солнцем. На чердаке ароматы клубничного варенья и свежих абрикосов; в прихожей — вековые бочки, дублёные кожи и чехлы из-под старых фотоаппаратов: их там нет, но они пахнут. Я не знаю, как бабушка это делает, но по части создания ароматов ей бы позавидовал Пако Рабан. Я вытираюсь насухо, снова обматываю ногу эластичным бинтом и одеваюсь. Будь я одна дома, я бы не стала одеваться. Пар и горячая вода сделали меня почти прозрачной, так что у меня ощущение, как будто я могу летать по воздуху. Я даже приподнимаюсь на цыпочки: а вдруг могу? Но вместо этого только чувствую тянущую боль в ступне.
Сидеть долго на одном месте я не могу и тихонько прихрамываю по дому, обернув волосы полотенцем. С такой скоростью у меня наконец есть время рассмотреть многочисленные фотографии и рисунки на стенах. В таком виде — наполовину босая, наполовину хромая, в грушёвом полотенце — я встречаю гостя. Гости у нас тут вообще нечастое явление, а я как раз ближе всех к прихожей, поэтому удивлённо открываю дверь.
На пороге стоит немолодой мужчина, подтянутый и с хорошими глазами. У него в руках букет цветов — плотно набитых пионов — и небольшой пакет. Волосы у него примятые и взъерошенные одновременно — это значит, он снял шапку только что, а потом попытался привести причёску в порядок. В целом он не удивлён тем, что видит меня, из чего я делаю несколько заключений. Во-первых, он не ко мне, потому что я не жду никого с цветами. Во-вторых, он предупреждён насчёт меня. В-третьих, купить цветы в посёлке — фантастика, поэтому он явно старался.