Я откладываю книгу и думаю. Что-то не так. Обычно последствия сказываются быстрее.
Неделю назад я устроила ужасную метель. Я ужинала и читала, почти не вникая в смысл строчек, потому что за стеной было напряжённо. Даже по ровной интонации, не слыша слов, я понимала, что у девочек-соседок ссорятся родители. Ссорятся яростным шёпотом, вполголоса высказывая друг другу накопившиеся упрёки. Я встаю, упираюсь руками в стену и вижу, как клетчатый папа девочек остервенело обувается и выбегает на лестничную клетку, а мама обессиленно садится на край кровати и прячет лицо в ладонях. Глаз её я не вижу, но понимаю, что в них вся тоска мира. Я подбегаю к окну, распахиваю его и встаю коленями на подоконник — волосы мои по ветру, я зову снег хлопьями и ветер, чудовищно большие и несносные, падающие вывески; ветер чуть не сметает меня, пушинку в океане снега, но я держусь крепче и прошу ещё больше снега, ещё сильнее ветра; клетчатый сосед пытается внизу справиться с дверями, с порывами — он теряет ключи, чудом находит их, держится за дерево, прикрывая лицо от колючих порывов, цепляющих его за лицо, за распахнутую куртку и шарф. Махнув рукой, он забирается внутрь, в спасительный подъезд, и я, окончательно исцарапанная взбесившимся снегом и едва удерживающая створки окна руками, сползаю на пол и пытаюсь отдышаться. Метель начинает стихать. Я придвигаюсь на коленях к стене и смотрю. Через полчаса родители девочек могут говорить спокойно. Я отпаиваю себя горячим шоколадом — не помню, чтобы я наливала его себе и тем более варила. И надеваю всё, что нахожу, чтобы согреть голые ноги и руки. Я довольна, но это ненадолго. На меня падает полочка с посудой. Я чудом остаюсь без порезов. Все чашки вдребезги. Я поскальзываюсь на полу в ванной, на совершенно сухом, и в моей коллекции ещё четыре синяка, совершенно не симметричных. Я проливаю на любимую книжку горячий шоколад. Я злюсь, пока не начинаю сопоставлять факты. Если я делаю что-то хорошее для других людей, я обязательно за это расплачиваюсь. Порезами, ушибами, подвёрнутой ногой, ожогами; наступить на что-то острое или лбом удариться о приоткрытую дверь — уже привычное дело. Тогда я долго сидела, затаившись в уголке, и ждала дальнейшей расплаты. Я вспоминала все последние события, когда я пыталась вызвать погоду, чтобы сделать что-то хорошее. Событий этих было не так мало, и хотя я в те моменты чувствовала небывалое единение со снегом, ветром, градом и даже льдом под ногами, но наступало затишье, и на меня падали вещи, я оказывалась зажатой в дверях троллейбуса, а в кафе на меня ни с того ни с сего проливали кофе. Сначала я возмущалась, потом удивлялась, потом нашла в этом закономерность.
Поэтому сейчас я в недоумении сползаю с кресла и иду на кухню, не включая свет. Ничего не происходит, и это внушает смутное беспокойство. Я жадно выпиваю половину кувшина прохладной воды, долго смотрю в окно, где всё завалено снегом, блестящим и мягким. Если бы не знала, что снег может быть тёплым, ни за что бы не поверила. Луна освещает всю кухню, но я всё равно наступаю на что-то жёсткое — это очень больно. Я вскрикиваю, отдёргиваю ступню, сажусь на корточки и рассматриваю. Металлический шуруп. Ему неоткуда взяться на моей кухне, но он откуда-то появился. Впрочем, я не удивлена. Скорее я удивлена, почему тут не лежит топор или пила. Я верчу шуруп в пальцах, он блестит в свете луны, исцарапанный, с зазубринами на шляпке; и я, вздохнув, отправляю его в мусорное ведро — почти не глядя. Ладно, будем считать, что если я и сделала сегодня что-то полезное для других, то не настолько, чтобы расплачиваться за это по полной программе.
Часы бьют полночь. Я их не хочу снимать: они слишком красивые, хотя и громоздкие, и каждый час заставляют меня вздрагивать, когда начинают шипеть и звенеть. Сразу после того, как беспокойные часы стихают, раздаётся нерешительный стук в дверь.
========== 21 декабря, самое начало суток ==========
Элен приносит с собой суматоху, сугробы снега по всей прихожей, коралловую улыбку и смущённый взгляд:
— Я не стала звонить, вдруг разбужу. С вечеринки шла, до дома ещё далеко, решила к тебе забежать. Можно в туалет?
Я смеюсь и спрашиваю:
— А если я скажу, что нельзя?
— Тогда это останется на твоей совести.
— А если бы я не услышала, как ты стучишь?
— Но ты же услышала.
Мне нечего возразить, и я ставлю чайник и возвращаюсь в комнату. Забираюсь на подоконник, поправляю занавески, которые всё время сползают с крючков. Долго смотрю на тихую заснеженную улицу, потом спрыгиваю на пол и иду к подруге. Плеск воды, грохот упавшей вешалки для полотенец и поскрипывание стульев вселяют в меня уют — это привычные звуки, когда ко мне приходит Лена.
Я захожу на кухню и, как обычно, у меня впечатление, что на пол насыпали стульев, а в эпицентр опустили безгранично довольную и кудрявую Элен с неизменным пакетиком чипсов. Ясное дело: шёл снег, подруга опять без шапки, поэтому волосы сами собой укладываются нужным образом. Мне такое волшебство недоступно.
Она сидит, чуть покачиваясь, в совершенно немыслимой позе, задрав ноги на спинку соседнего стула, и в сумрачном свете её пальцы на маленьких смуглых ступнях похожи на горошины, да и сама она как стебелёк гороха, с вьющимися своими прядями, тоненькая, всегда сидящая в фантастических положениях, противоречащих законам физики.
Мимолётно я вспоминаю, как несколько лет назад мы с ней прятались в ветхом домике на даче от шквального ветра, и когда всё стихло, кусты гороха были аккуратно вырваны из земли с корнем, а стебли кукурузы лежали горизонтально.
Я протягиваю Элен тарелочку, и она покорно пересыпает чипсы в неё. Она прекрасно знает, что меня бесят шуршащие пакетики, но каждый раз забывает об этом.
— Почему у тебя пятки чумазые? — спрашиваю я, кивая на её ноги.
— Да провалилась в сугроб, потом стояла на асфальте и вытряхивала снег.
Это дежавю. Почти полмесяца назад со мной было то же самое. Как будто время двигается скачками в разные стороны.
Элен продолжает раскачиваться на стуле. Стул не выдерживает, опасно скрипит и рассыпается на части.
— Вот откуда этот болт выскочил,— соображаю я, бросаясь на помощь подруге.
— Девочка, с которой никогда ничего не случается,— комментирует она, выбираясь из-под обломков.— Это у тебя такой специальный стул для гостей?
Я осматриваю ее лицо, затылок, кисти и локти, колени — ни одной ссадины.
Однажды она вышла из автобуса и провалилась в раскрытый люк. Но даже не порвала платье. Выбралась, смеясь, и помогла мне и пакетам выйти из автобуса. Я зацепилась курткой за дверь, а один из пакетов порвался по дороге.
Мы проверяем все оставшиеся стулья на прочность, причём Элен делает это с риском для жизни, испытывает, себя не щадя. Затем мы выпиваем чай и съедаем все сладости. И уже когда шумят вдали первые утренние машины, мы решаем, что глаза наши слишком сонные, а утром экзамен сам себя не сдаст.
— Какой чудесный,— восхищается Элен, разглядывая мандарин с нарисованной рожицей у меня на тумбочке.
Она укладывается спать на мой диван и сквозь дремоту рассказывает, что в детстве папа рассказывал ей сказку про росток гороха, который вырос до небес и по которому можно было добраться до луны.
— Не помню, что это за сказка,— жалуется она и тут же засыпает, подтянув колени к груди и обняв подушку.
Я укрываю её одеялом и забираюсь в кресло. В голове моей кадры из мультфильма, где по стеблю гороха можно забраться в небо до луны. Я никогда в жизни не видела этого мультфильма.
Элен — главный беспокойный элемент в моей жизни. Прошлым летом она задумала поход среди ночи на заброшенную девятиэтажку, встретить там рассвет. Потом мы убегали от полиции и чудом не попались. Несколько месяцев назад ей жизненно важно было поиграть обнажёнными в пляжный волейбол по колено в воде. Мы ушли на реку и нашли самый удалённый уголок, который только можно, но всё равно я опасалась, что кто-то нас увидит. Правда, было ужасно весело. Бросаясь за мячом, мы обе извозились в тине и водорослях и к концу матча напоминали загадочных болотных существ, а потом, едва отмывшись, валялись на берегу, испуганно вскакивали от шелеста ив и, едва высохнув, снова полезли в воду.