Епитимья
Запирая старую церковь, аббат Бурри дважды повернул огромный ключ в замочной скважине, но вдруг лицо его омрачилось, и он замер, еще не отняв пальцев от щеколды, всем видом своим выражая удивление и ожидание. Одной ногой он уже ступил на булыжную мостовую деревенской площади, и приподнявшаяся пола рясы открывала взору обтянутую черным чулком лодыжку и пряжку на туфле.
— Постойте, погодите малость, господин кюре! Мне бы исповедаться, а?
Из соседней улочки вихрем вылетела одна из местных жительниц, по имени Клодина, и остановилась перед ним, умоляюще протягивая к нему руки. Она так спешила, что сердце колотилось у нее в висках, а самый край платка в белую и лиловую клеточку, повязанного вокруг ее головы, побурел надо лбом от пота. Лиловые шашечки на платке — такие испокон века носили здешние женщины — размылись и потускнели от совокупного действия воды и щетки на мостках, которыми сообща пользовались сельские прачки.
Старый священник нетерпеливо повел рукой:
— Помилуй господи! Кто же в такое время исповедуется!
— Да вот раньше не управилась…
Кюре рассердился.
— Весьма сожалею, приходите в другой раз!
Но Клодина глядела на него жалобными глазами, и он сказал:
— Э-э-э, старая песня! Первым делом коровы да свиньи, а уж потом бог, если останется время! Ступайте, голубушка, придете на той неделе. Я зван сегодня ужинать в замке, к шести часам, так что мне некогда нас слушать. До свидания.
Женщина притворно захныкала:
— Как же быть, господи? Как же быть! Уж так мне хочется причаститься на страстную пятницу…
— На страстную пятницу? — повторил несчастный кюре и умолк.
Какое-то мгновение чувство долга боролось в нем с боязнью опоздать к ужину, где, как и всегда под страстную субботу, хозяева будут угощать постным мясом с душистыми приправами. Все же чувство долга возобладало.
Сжав губы, кипя от тихого бешенства, он дважды повернул тяжеленный ключ уже в противоположную сторону. Крестьянка вслед за ним переступила порог церкви. Приблизившись к главному алтарю, скромно украшенному букетами искусственных цветов из коленкора под стеклянными часовыми колпаками, священник поставил перед ним соломенный стул, подхваченный в спешке, на ходу, пока он торопливо пробирался между рядами кресел в приделе, уселся на него и приказал:
— Станьте на колени!
Клодина повиновалась.
— Осените себя крестным знамением и читайте «Исповедуюсь».
Будто язык ее сорвался с привязи, Клодина начала отбарабанивать молитву, как прилежная ученица затверженный урок. Слова безостановочно слетали с ее губ.
Священнику пришлось вмешаться:
— Ну, хорошо, довольно, исповедуйтесь в ваших грехах.
Женщина молчала.
— Дочь моя, прошу вас поторопиться, — нетерпеливо сказал кюре, — у меня совсем не остается времени. Надеюсь, вы никого не убили, не ограбили? Может быть, лгали? Предавались чревоугодию? Пренебрегали молитвой или оскверняли язык нечестивыми речами? Так ступайте с миром и не грешите более. Отпускаю вам грехи ваши во имя отца, и сына, и святаго духа.
Он уже вставал со стула, когда кающаяся, не поднимаясь с колен, тихо проговорила:
— Я еще того похуже натворила, батюшка.
— Вот как? Говорите же, я слушаю вас!
— Я, батюшка, это… ну… — лепетала Клодина, опуская голову, — я… я… я с парнем спуталась…
— О, проклятье! — простонал священник. — Что я слышу, дочь моя!
Руки у него так и опустились. Он был до такой степени поражен, что невольно нарушил тайну исповеди:
— Вы тоже!.. И вы тоже!.. Этого только не хватало! Всего-то и было на всю округу две порядочные женщины, Жанна Марешалиха да вы… А теперь и вы туда же!.. Помилуй господи, что ж это такое!
От возмущения священник не находил слов. Немного погодя он спросил:
— Когда случилась с вами эта беда?
— Да вот уж месяц будет, батюшка, да, ровнехонько месяц. Как раз в середине марта.
— С кем же?
Она назвала имя соблазнителя.
— Мерзавец! — проворчал аббат, затем осведомился: — И сколько же раз за этот месяц вы… ну, сами знаете, что?
— Одиннадцать раз, батюшка.
— Одиннадцать!
Число показалось ему чудовищным. Словно проклиная блудницу, он воздел руки и уже открыл рот, готовясь заклеймить порок, как вдруг часы пробили три четверти, и под церковными сводами гулко отдались три удара, какие издают обыкновенно деревенские часы, три тягучих дребезжащих удара, как бы исходящих от надтреснутого чугунного котла. Бой часов напомнил кюре о действительности, и он быстро проговорил, торопясь кончить дело: