Но начиная с тех слепых в Париже и кончая китайскими Советами, в любой стране мира несколько человек сейчас думают о нас, как будто мы дети, мертвые дети.
Я видел…
Я должен здесь вернуться назад… Трудно говорить в темноте! Мой отец в течение двадцати лет был одним из лучших партийных работников Гельзенкирхена. Когда мать умерла, он начал пить. Вечером оп все же шел на собрание. Те, которые чуть было не умерли с голода, ночью тихонько встают, ищут хлеб и прячут его под подушку. Он прерывал ораторов; прикидывался дурачком; иногда он сидел тихо, где-нибудь позади. Его все знали. Когда он приходил, на него поглядывали с грустью и досадой. Но его все же не гнали. «Как-никак развлечение», — сказал с усмешкой один товарищ. Он не знал, что я сижу позади него. Политически меня воспитал отец. Когда я начал выступать, он попробовал бросить пить. Но вскоре он снова запил. Он часто не давал мне говорить. В одну из таких минут я понял, до чего я связан с революцией.
Он работал в шахте. Катастрофа. Он внизу. Двести шахтеров. Под несмолкающий звон колокола спасательный отряд спустился вниз. Они оказались среди огня. Несмотря на маски, им не удалось спасти даже своих; двое погибли, один пропал без вести. Вы понимаете, мы все подавали мешки с песком. Только один звук: это — «скорая помощь», но напрасно они ждут. Огонь проник дальше. Третий из спасателей погиб. Это продолжалось сорок часов. Тогда инспектор и наши делегаты объявили, что газ проник во все штреки. Шахту замуровали у нас на глазах.
В день МЮД в Москве я был в театре. Давали пьесу: это почти то же самое, о чем я только что говорил. Триста тысяч комсомольцев проходили мимо. Чтобы войти в театр, надо было протискаться через толпу. Спектакль начался в девять, а на парад они шли с пяти. В антрактах мы спускались вниз, чтобы покурить. Мы видели все ту же неиссякаемую толпу: она шла мимо; вздыбленные флаги как раз на уровне окна. Потом все возвращались наверх: они — к театральному вымыслу, я — к моей молодости. Снова антракт, — и снова мы идем вниз, а комсомольцы все идут и идут. Мы подымаемся. Эту пьесу глядели все — от Каспийского моря до Тихого океана, она возвращала труду смысл и достоинство. Я вспомнил набат и шахтеров вокруг, одиноких среди равнодушной немецкой ночи… И когда все кончилось, глядя на толпу, которая не давала нам выйти, я подумал: им еще нет двадцати лет! Среди них нет ни одного, вы понимаете — ни одного, — вот они идут часами с Красной площади, я говорю, среди них нет ни одного, который знал бы годы презрения.
А мы?…
Шаги в коридоре. Касснер неизвестно зачем подошел к двери.
«Мы в замурованной шахте. У наших газет не было рабкоров, теперь они нашлись, — теперь, когда тот, кто нам пишет, рискует очутиться здесь. И, несмотря на эти норы — рассадники безумья, пять миллионов при плебисците ответили «нет».
«Вы понимаете…»
Дверь раскрылась. Сжатые кулаки метнулись к глазам: свет из коридора обжег его до самого мозга. Свет обмывал все тело, полное сумерек, он расклеивал слипшиеся веки.
Ты решишься наконец-то?
Ему удалось раскрыть глаза. Два человека: красный, зеленый. Слепящие желтые пятна. Потом они стали хаки: форма штурмовиков. Черная свастика на белых повязках. Белое было потрясающим. Касснер почувствовал, что его выталкивают в коридор.
Его повели через огромные желтые волны света. Значит, они знают, что он Касснер. Попытаться убежать? Он сейчас не владел своими движениями. Он не мог ни прыгнуть, ни бороться. Он едва видел. «Я снова стану человеком, когда меня начнут пытать…» Его речь еще билась в нем, как примятые крылья. Он двигался — детский шарик, приподымаемый проникавшими ему в грудь вкусом ароматного воздуха, крупными шагами, светом, — свет теперь был синим, как будто с глаз сняли черные очки. «Может быть, мне все же удастся прикончить одного?..»
Только сидя в сборной, где его допрашивали сразу после ареста, Касснер понял, что его не ведут к стенке. Может быть, его хотят перевести? Кроме темных камер, у них имеются вертикальные гробы. Свет застилал пылью лицо человека в форме. Касснер видел только жесткие усы и густые брови. Двое в штатском; они у стены — как будто пальто висят. Перед ними солнечный луч; мириады атомов дрожат в нем; это — канал, тронутый ветром.