Аэроплан задрожал жесткой дрожью. Град и все тот же черный туман. Посредине — компас, он один привязывает их к тому, что было землей. Он медленно поворачивается направо и под ураганным ветром начинает вертеться. Раз, два, три. В центре циклона самолет кружится на одной плоскости вокруг своей оси.
Все же Касснер еще чувствовал устойчивость машины; мотор с упрямым бешенством пытался вырвать их из циклона. Но стрелка, которая кружилась, была сильнее всех ощущений тела: она выражала жизнь самолета, как глаз, оставшийся живым, еще выражает жизнь паралитика. Компас шепотом переводил им огромную, сказочную жизнь, которая трясла их так же, как она гнет деревья. Бешенство стихии с точностью преломлялось в крохотном чувствительном пространстве. Аэроплан продолжал кружиться. Пилот судорожно вцепился в ручку. Он больше не походил на озабоченного воробья: у него было теперь новое лицо, глаза стали меньше, губы выпятились вперед; это новое лицо было столь же естественным, как прежнее. Касснер узнал в нем ребенка, — он видел не впервые (хотя сейчас впервые он отдал себе в этом отчет), как решительность в минуты опасности накладывает на лицо взрослого детскую маску.
Пилот взял на себя ручку, и самолет, кабрируя, пошел вертикально вверх. Стрелка компаса уперлась в стекло. Они были подхвачены снизу, как кашалот, повернутый глубиной. Все то же равномерное дыхание мотора, но желудок Касснера как будто опустился. «Мертвая петля» или «свеча»? Между двумя шквалами с градом Касснер перевел дыхание. Он с удивлением заметил, что он дрожит — не рука (он по-прежнему придерживал раму), но левое плечо. Он едва успел подумать, что самолет находится снова на горизонте, как пилот отдал ручку вперед и прервал газ.
Касснер знал прием: падать и, пользуясь своей тяжестью, стараться пробить тучи, чтобы у земли выровнять самолет. Альтиметр: тысяча восемьсот пятьдесят. Но можно ли рассчитывать на точность альтиметра? Уже тысяча шестьсот. Стрелка альтиметра болтается, как прежде стрелка компаса. Если туман у земли или если под ними горы, они разобьются. Касснер подумал, что только близость смерти позволила ему увидеть детское лицо человека, который, может быть, тоже умрет за него. Но, по крайней мере, они умрут вместе. Самолет уже не был безвольным в этой борьбе, плечо Касснера больше не дрожало. Все его чувства были сейчас подобраны. Они пикировали своей тяжестью, пробиваясь сквозь шквал, как сквозь полотно, в вечном тумане этой окраины света, которая жила дикой жизнью гремящих градин.
1000.
950.
920.
900.
870.
850..
Он чувствовал, что глаза его впереди головы: они отчаянно боялись появления гор, и все же они были на грани восторга.
550.
500.
4..
Он думал, что равнина будет перед ним и внизу, — она показалась вдалеке и наклонная. Он колебался перед призрачностью этого горизонта под сорока пятью градусами (аппарат падал с креном); но все в нем уже узнало землю; пилот пытался выровнять самолет. Земля была очень далеко, за этим морем отвратительных облаков. В ста метрах под ними показался графитный пейзаж, черные осколки холмов вокруг тусклого озера, которое щупальцами разветвлялось по долине и со странным геологическим спокойствием отражало низкое бледное небо.
— Чехословакия? — снова крикнул Касснер.
— Не знаю…
Полумертвый самолет тащился под грозой в пятидесяти метрах от верхушек гор, потом над лиловыми виноградниками, над озером, менее спокойным, чем оно показалось вначале. По крупной зыби на его поверхности можно угадать силу низкого ветра. Вторично Кас-снеру показалось, что это его жена спаслась. Аэроплан пролетел над другим берегом озера, и все то, что было в человеке большого — штурм земли, — вдруг поднялось к Касснеру с этих полей и дорог, с заводов, с деревень, приплюснутых высотой, с рек, разветвленных, как вены, с вновь обретенных равнин. Упрямый мир людей, среди низких облаков, то показывался, то снова исчезал. Борьба с этой свинцовой землей, которую кормят мертвыми, доходила до Касснера; он слышал ее язык, глухой и державный, как циклон, оставшийся позади, и воля его исступленных товарищей там, внизу, по ту сторону Карпат, решивших покорить землю, вздымалась последним рыжим отсветом неба, как ритм жизни и смерти.