Я стою около груды камней, — все, что осталось от хижины, некогда служившей приютом для пастухов. Вот показалась высокая фигура Жереми, на плече у него какой-то инструмент: должно быть, шел вниз, на свой виноградник.
Жереми мой друг. Он принял меня в число своих друзей, потому что не считает чужим в этих краях, потому что знал мою семью и потому еще, что может говорить со мной по-гасконски, хотя отлично владеет французским, много читал, да и сейчас еще почитывает зимними вечерами. У Жереми полно всяких историй. Рассказывает он увлеченно и просто, с большим юмором, сокрушаясь при этом, что речь молодых все чаще — к тому же совсем не к месту — пересыпается французскими словечками.
Как-нибудь я непременно напишу портрет Жереми в рост. Он из той уже исчезающей породы крестьян, которые умеют ценить заветы прошлого, по крохам накопленную мудрость поколений, воодушевляющую человека терпеливой верой в будущее. Внешне Жереми похож на дикий орех — узловатый, со следами бурь и летнего зноя, но крепкий, ибо питается он влагой небесной и соками земли. Когда Жереми в своей фетровой шляпе сидит за столом, потягивая вино, это вылитый «Мужчина с бокалом» Жана Фуке, полотно, которым я не перестаю восхищаться с юношеских лет, с тех пор, как впервые его увидел.
Живет Жереми со своей женой Далилой в старом доме, в деревушке, расположенной по-соседству с Пюи-мюль. Они бездетны, что в этих местах редкость, живут скромно на доходы от хозяйства, вести которое помогает им работник. Однако старики никогда не унывают, потому что, как говорил дядя Огюст, их друг, «у Жереми и Далилы своя философия».
Жереми присел со мной на пожелтевшие от солнца камни. Его ясный взгляд охватывает широко раскинувшийся перед глазами ландшафт. Но вереница автомобилей на дороге, той, что ведет из Фижака в Тюлль через Сен-Сере, Бретну, Бьярс и Болье, как будто тревожит его…
— Видишь, едут и едут, без конца… Ни одной лошади, только автомашины, и с каждым днем их становится все больше…
Он умолкает. Я догадываюсь, где витают его мысли: они перенеслись во времена повозок и двуколок.
— Прикинь, прошло всего полсотни лет, а какой прогресс!.. Погляди, вон там молодой Симон на своем красном тракторе… Так-то бежит время… Даже здесь, у нас на холме, новые дороги заменили старые крутые тропы, по которым одни только ослы и могли пройти. Сколько старых седел и упряжек и сейчас еще валяется на чердаках да в сараях! Перед первой мировой войной провели паровик из Сен-Сере до Бьярса, но и он не выдержал конкуренции с автомобилем. Люди не всегда понимают что к чему… В ту пору наши места сильно пострадали от филлоксеры и многие жители ушли отсюда, но благодаря мелкой промышленности и особенно благодаря торговле фруктами, за пятьдесят лет край этот постепенно расцвел снова. В Бьярсе, когда я был мальчишкой, не насчитывалось и десятка домов, а теперь это главный город кантона. И причиной всему — дорога, новые средства сообщения. В старину никто тут дальше Фижака и Тюлля носа не показывал… А ведь дальше тоже Франция, но большинство о ней и ведать не ведало. А сегодня, сынок, автомашины идут со всех концов… Помню, учитель в школе говорил нам: «Дороги, они вроде кровеносных артерий — без них нет жизни, нет прогресса». И верно. Только я что хочу сказать: прогресса нет также без горя и жертв…
Мне было ясно, что Жереми занимает какая-то история, которую ему очень хочется рассказать. Я передаю его слова, как умею, — для меня важна сама мысль старика и то значение, которое придает он фактам, отложившимся в его памяти.
— Послушай-ка меня…
Жереми всегда начинает этими словами. Остается только внимательно его слушать, что требует немалого напряжения, ибо рассказы свои он то и дело уснащает, как он сам выражается, эдакими «скобками», за что старый Казальс, бывший деревенский учитель, и прозвал его Жереми-Скобка.