Дни становились короче, близилась осень. Шаррет приехал, и мэтр Жюлен принял его на свой манер — долгие паузы, ледяной тон: двоюродная сестра не желала расставаться со своими картинами.
— Ну а эта? — спросил Шаррет.
— Двойная цена против той, что вы назвали. Соглашайтесь или отказывайтесь.
Торговец снял картину, обследовал ее, повернул обратной стороной, посмотрел на свет, вставил в глаз лупу, вынул какие-то щипчики из слоновой кости и два пузырька, напомнивших нотариусу нюхательные соли, которые некогда применяла его матушка после того, как слишком долго читала у камина. Торговец опустился на колени и расстелил полотно на ковре. Мэтр Жюлен отвернулся. Опираясь на посох, с мешком за спиной, он завоевывал Париж фиакров, совсем как господин Курбе. Завтра все эти женщины, чьи глаза мерцают в глубине экипажей, женщины, сверкающие, как искры из-под копыта, бьющего по булыжной мостовой, придут, таясь, позировать ему.
— Она принадлежала вашему деду? — спросил г-н Шаррет.
— Все мое достояние, — туманно отвечал нотариус.
— Прекрасная вещь, — уклончиво говорил торговец, рассовывая инструменты по карманам. — Прекрасный товар для любителя. Я всегда поддаюсь порыву, энтузиазм — основа нашего ремесла, но я останавливаюсь на половине первоначальной суммы.
Нотариус опустил глаза.
— И вы не прогадаете! — заключил Шаррет. — Она может провисеть в витрине несколько лет.
Едва слово было произнесено, тревожные колебания нотариуса рассеялись. Он не ответил: он видел прохожих, перед его картиной они замедляли шаг, чтобы помечтать, пройтись по маленькому мостику и кивнуть оттуда ему, в окно его мастерской.
— Вам решать, — проронил он.
Торговец выложил деньги на стол, и мэтр Жюлен не решился их взять. Он придавил пачку разрезным ножом и проводил покупателя к двери, выходящей на улицу прямо, не через канцелярию. Гора, небо и ручей давно исчезли в машине, а мэтр Жюлен все стоял на пороге дома. Грустью затянуло улицу. Она казалась бездушной, равно чуждой добру и злу, на такой не повстречаешь любовь, спешащую в облачке легкой пудры, не ужаснешься преступнику или святому мученику, несущему в руках собственную голову: улица как улица, здесь не сбываются сны, и великие события сторонятся ее.
— Здравствуйте, мэтр, — сказал прохожий, имени которого нотариус вспомнить не сумел.
Долго ли простоял он в темноте? Мэтр Жюлен вернулся и увидел на столе банковские билеты. Уже лет десять ему не приходилось бывать в столице. На эти деньги он устроит себе праздник. Праздник всегда представляется нам чем-то далеким. Забыть, стереть из памяти улицу, по которой картина умчалась, как девчонка! Он посмотрел в записную книжку и обратился к старшему клерку.
— На следующей неделе, — сказал мэтр Жюлен, — мне необходимо съездить в Париж.
— Нам предстоит распродажа особняка Дувов, это займет три дня. Если бы вы поехали в следующем месяце? Вы надолго?
Старший клерк удивился ничуть не больше самого патрона, когда тот, по обыкновению, не нашел, что сказать.
— О!..
Это «О!..» означало роскошь празднеств, которые не то, что словами описать, но даже и вообразить себе трудно. В этом междометии были и неловкость, и радостное удивление, и желание, и страх.
Мэтр Жюлен покинул мастерскую, только над креслом в кабинете он повесил другую картину. Особняк Дувов и подписание двух брачных контрактов не занимали его. Он жил в мире своих фантазий. Давно утихшая плоть снова не давала ему покоя. Деньги, хранимые на сердце, сулили вереницы пиршественных столон, альковы, и он ловил себя на том, что разговаривает и полный голос, отвечая улыбкой своему внутреннему церемониймейстеру.
Когда он вышел из спального вагона и ступил на парижский перрон, первым его решением было отправиться бродить наудачу. Стояла ласковая осень. Путь его был легок и прям, с небольшими отклонениями, чтобы не наткнуться на тех, кто идет наперерез, в обход бульвара, прячущегося в деревьях, мимо витрины кондитерской, мимо музыки какого-то кафе. Но пришел он к тому, чего желала его душа: под вывеску Леви. Два зеленых куста, маленький мост под горой; мэтр Жюлен нагнулся ближе, чтобы прогнать собственное отражение в стекле и насладиться своим пейзажем, но увидел он подпись Курбе — красными муравьями по бурой земле, в правом углу картины. Кто посмел? Вот он сейчас войдет, все расшвыряет, вернет постыдные деньги, разобьет стекло, заявит, что он не обманщик и что листва в небе над свинцовой горой — его, только его.