Отец мой скончался, и я покинул наш дом на окраине. Годом раньше, во время более дальней прогулки, чем обычно, я случайно повстречался с другим домом. Именно повстречался, иначе не скажешь. Сейчас мне даже кажется, что из нас двоих не я, а дом первый сделал шаг мне навстречу.
Он стоял, заброшенный, в буйной чаще сорных трав и разросшейся ежевики. Черепичная крыша посередине просела; фасад как раз над входом выпятился — вот-вот обвалится. Но старую-престарую черепицу одел золотисто-бурый мох, весь в звездочках заячьей капусты. Но сбоку, подле колодца, густо розовел шиповник. А по другую сторону склонялась почтенного возраста бузина — кривая, вся в трещинах, она дала, однако, множество молодых побегов; такую бузину называют черной по цвету блестящих ягод, но в тот час вся она была огромным простодушным цветком, и чистый воздух напоен был ее горьковато-сладким ароматом.
Со всех сторон в теплой тишине слышался шорох и трепет крыльев. Из-под застрех взлетали горихвостки; в ветвях бузины, весело посвистывая, сновали синицы; в акациях на косогоре, пьянея от собственной песенки, во все горло заливалась славка. И мне тоже хотелось запеть, так были хороши старый дом и птичьи песни, и этот свет, и необъятный простор. Ведь тут же, у подножья холма, струилась Луара. И небо и вода были голубые, точно цветущий лен, только Луара чуть больше светилась. На другом берегу кое-где крестьянские дворы, стройная колокольня, подальше еще одна напоминали, что люди близко; и о том же говорили переливчатые поля: желтые — рапса, розовые — эспарцета, и солнечная зелень подрастающей пшеницы; и все сливалось в радостной гармонии весны, уже готовой перейти в лето.
Я купил этот домишко, вернее, я его выменял. Можно бы рассказать эту историю, забавную и чуть-чуть грустную, в ней столько скромнейших отзвуков человеческой души. Заброшенный дом принадлежал деревенскому каменщику, который лет за девять перед тем пустился кочевать с одним из мастеров, что брались отстраивать заново, как говорится, порушенное войной. Не без труда я разыскал этого домовладельца в своеобразном гетто, где жили каменщики-неаполитанцы. Одна из его дочерей, толстощекая, с глазами телушки и без передних зубов, вдохновляла их мандолины, которые звучали весьма дружно, так сказать, объединив свои усилия и стремясь к той же цели. Рабочий этот оказался самым настоящим крестьянином: очень себе на уме, недоверчивый, смесь простодушия и уклончивости. «Ну да, ну да, подпишем бумагу». А назавтра: «Я тут думал… Надо еще потолковать…»
В городе ему надоело, охота вернуться в деревню…
Что ж, толкуем еще, снова достигнуто согласие. А назавтра или через день: «Я бы рад, да не за мной остановка. Это все Мари, моя жена, чтоб ей…»
А Мари передумала.
И тем сильней мне хотелось купить этот дом, так всегда бывает. Но желание, как и нужда, порой прибавляет изобретательности. Меня осенило. Я купил освободившийся очень кстати дом в соседнем поселке. И предложил обменяться. Кто постигнет тайны чресел и сердец? Гордое звание домовладельца в поселке на Мартруа, перед памятником Жанне д'Арк, заставило решиться моего молодца, а главное — его супругу. Итак, дом перешел ко мне, а с ним и гнезда под стропилами, колодец под кустом бузины, колокольни на краю небосвода, извивы Луары, зеркало воды размахом в двенадцать километров, в которое с песчаных розовеющих берегов опрокидывались длинные травы. Мы выпрямили стены, подлатали крышу, заменили изъеденную временем черепицу. И я поселился здесь в уединении, точно отшельник.
Теперь старый дом разросся. Неизменно верный, он всегда ждал меня, куда бы ни заносил меня ветер странствий. Ему уже за сто, но он по-прежнему остается нашим домом. Он хранит наши воспоминания — даже те, которые мы носим в душе, сами того еще не сознавая, и поверяем ему одному. Ибо, хотя совсем рядом по шоссе непрестанно мчатся автомобили (но шоссе проходит севернее, за домом, а окна смотрят на юг), вокруг, в сущности, ничто не изменилось. Окрест лежат все те же знакомые дали, дом неотделим от них и неотличим, он — наша маленькая общая родина. Лишь с огромным трудом я вспоминаю себя здесь одного, в ту пору, после смерти отца, когда, и вправду очень одинокий, я привел сюда старую служанку, что вот уже тридцать с лишком лет делит наши радости и печали. Это настоящая крестьянка, человек чуткого сердца и величайшей внутренней культуры — быть может, потому, что она всю жизнь оставалась близка природе. Она здесь освоилась мгновенно.