Усевшись в своей исповедальне, он рассеянно слушал шепот, доносившийся через решетку, из-под зеленых занавесок: «Отец мой, простите мне, ибо грешен…» Бывают исповедники, которые упиваются пустяками, нарочно раздувая их, словно для того, чтобы подчеркнуть ничтожность своих провинностей, кажется, они пришли не покаяться в грехах, а похвалиться своей добродетелью. Впрочем, добродетель — это слишком сильно сказано… Г-н Леруа думал об акациях в саду, о том, с каким удовольствием он сыграл бы партию в шахматы с кюре из Б., не будь тот одержим ужасной манией переводить разговор на политику… Он даже гадал, хотя и не был голоден, что приготовит на ужин Мари, коль скоро брюква отложена на завтра. Внезапно он поймал себя на нерадивом отношении к своему долгу, задал невпопад какой-то вопрос исповеднице и устыдился. Духовному наставнику надлежит владеть собой. «Дочь моя, вы прочтете десять раз «Отче наш» и десять раз «Богородице Дево, радуйся…»
Из-за решетки, на этот раз — справа, доносился другой голос. Г-н Леруа чуть раздвинул шторку взглянуть, не устал ли кто ждать у налоев подле исповедальни. Увы!.. Придется выдержать испытание до конца. Кюре заставил себя прислушаться, вникнуть в это бормотание. За неплотно задернутыми занавесками мерцали свечи, и он не мог удержаться от мысли, что такой расход воска в наши дни, когда людям не хватает мыла, — непозволительное роскошество… Так ли уж он уверен, что Непорочная дева радуется, видя, как попусту сгорает то, что могло бы быть использовано… Он прогнал эти опасные мысли… «В помыслах, поступках или по небрежению…» Что? Ах, да. «Дочь моя, не надо упрекать себя в том, что естественно…»
Так, в сгущающихся сумерках, тянулось шествие, и исповедальный трибунал отправлял свои функции то в правом, то в левом окошечке. В тот вечер г-на Леруа томило странное желание поскорее уйти из церкви и бродить без всякой цели, дышать цветами, заполонившими улицы. Дважды ему показалось, что дело идет к концу, но он, очевидно, ошибся, подсчитывая исповедующихся. Ну вот, наверно, последняя. Добрая женщина, винила себя в том, что, получая консервированные томаты, обжулила бакалейщицу с талонами на разные продовольственные товары, и самое глупое, что через две недели эти томаты стали продавать без карточек… Кюре послышалась какая-то возня в церкви.
— Вы видите, дочь моя, обман себя не оправдывает. Небо хотело тем самым показать вам, что от лжи нет никакого проку… Но ваша провинность, сколь ни предосудительна она по намерениям, к счастью, может быть прощена легче, ибо не имела последствий и не нанесла ущерба лицу, которое…
Он приподнял занавеску: в церкви двигали стульями. Что там такое? Никто его больше не ждал.
— Во имя отца и сына… — Несколько встревоженный, он отпустил старую женщину.
Выйдя из исповедальни, г-н Леруа заметил, что в правой кабине из-под занавески торчат мужские ноги.
Неужели он снова сбился со счета? Еще один хочет исповедаться! Но кто-то ходил на хорах, слышались громкие голоса. Кюре наморщил брови. Что все это значит? Он подошел ближе.
Перед ним были трое полицейских и двое в штатском, он сразу понял, с нем имеет дело. Они уставились на старуху, выходившую из исповедальни, но беспрепятственно выпустили ее из церкви.
— Что случилось, господа? — спросил г-н Леруа с большим достоинством, тем не высоким и не низким голосом, секретом которого он владел и который даже в соборе был бы слышен из конца в конец, хотя, казалось, кюре говорит едва ли не шепотом. Полицейские замерли в смущении.
— Господин кюре… — начал один из них.
Мужчина в штатском оборвал его:
— В Б. только что опять была совершена террористическая акция, брошена бомба, террорист бежал у нас на глазах и мог укрыться в вашей церкви…
Он прекрасно говорил по-французски, но что-то, какая-то жесткость произношения… Г-н Леруа сказал очень спокойно:
— Ищите, господа, ищите… но, вы сами видите, здесь никого нет…
Он замолк.
— …кроме последнего из моих прихожан, который вот уже три четверти часа ждет, чтобы я отпустил ему грехи… Если позволите, я продолжу исповедь…
Во мраке исповедальни им на миг овладели сомнения. У него колотилось сердце. Тут, совсем рядом с собой, он слышал тревожное дыханье человека, башмаки которого, возвращаясь, оглядел еще раз, — жалкие башмаки со стоптанными каблуками, нуждавшиеся в основательной починке. Он вспомнил свои собственные слова, сказанные только что по поводу этой дурацкой истории с продуктовыми карточками: «Обман себя не оправдывает…» И к тому же он был не слишком уверен в своих побуждениях: быть может, его отчасти толкало любопытство… Наконец он решился, отворил правое окошечко и, прикрыв глаза рукой, чтобы лучше сосредоточиться, произнес: