— Говорите, сын мой, я вас слушаю…
В исповедальню доносился шум шагов. Господин Леруа представил себе: сейчас откроют двери ризницы. Там, наверно, церковный сторож. Но здесь, рядом с ним, мужской голос, глубокий, сдавленный, произнес:
— Господин кюре… Отец мой…
Надо думать, это человек, которому непривычно беседовать со священником. И все же он нашелся, назвал его «отец мой»… Вероятно, ходил к исповеди в детстве. «Простите мне, отец мой…» — сказал он даже, но это, быть может, просто совпадение, хотел, наверно, извиниться за то, что спрятался здесь.
— Я вас слушаю, сын мой… — повторил исповедник. Шаги приближались к исповедальне. Кюре инстинктивно почувствовал, как человек на коленях напрягся, готовый к прыжку. Он прошептал ему:
— Тихо… молчите… — и, выйдя из исповедальни, лицом к лицу столкнулся со штатским, который минуту назад разговаривал с ним посреди церкви…
— Что у вас еще, месье? — произнес он, повысив на этот раз голос, тоном священника, привыкшего говорить в своей церкви громко, читать проповедь, одергивать мальчишек на уроках закона божьего.
Застигнутый врасплох внезапным появлением кюре, тот стоял, почти касаясь его телом, потом, сделав шаг назад, ответил приглушенно:
— Entschuldigen Sie… Извините меня, господин кюре, я хотел…
Кюре ощутил дрожь удовлетворения, как человек, который не ошибся в своих выводах, — его зычный голос разнесся по церкви:
— Но в конце концов вы отдаете себе отчет, где находитесь, месье? Дадите вы мне или нет отправлять мои обязанности? Человек исповедуется, это мой прихожанин, за которого я отвечаю и который ожидает здесь уже три четверти часа, повторяю, три четверти часа… А меня ждет ужин, брюква, если вам угодно знать, и я надеюсь, что вы очистите помещение…
Подошли полицейские.
— Никого нет, — сказал один из них.
Немец бросил несколько слов второму мужчине в штатском.
— Я хотел бы обратить ваше внимание на то, — сказал священник, — что в церкви есть еще один выход, через дверцу в часовне Иоанна Крестителя…
Все разом оглянулись. И в самом деле, но в таком случае…
— Вы оставили кого-нибудь снаружи, бригадир?
Бригадир сказал, что оставил. Вся группа — кто с каской, кто со шляпой в руках — направилась к Иоанну Крестителю. Г-н Леруа смотрел, как они удаляются, выходят. Он удовлетворенно улыбнулся. В его ушах пело «Славься». Он утратил всякое представление о грехе. Он погряз в своей лжи, и он ею гордился. Хуже того: он поймал себя на мысли, что примет покаяние этого человека, да, да, примет его с радостью. Но когда кюре обернулся, он увидел мнимого исповедника: тот стоял, опустив руки, шляпы у него не было. Пламя свечей отбрасывало тени на его лицо.
— Вы не хотите исповедаться? — сказал г-н Леруа несколько разочарованно.
— Господин кюре, — сказал мужчина, и, бог мой, до чего же глубокий был у него голос, казалось, он исходил из самых глубин его существа, резонируя в широкой, могучей грудной клетке, грудной клетке грузчика или солдата. — Спасибо, господин кюре, с вашей стороны это было здорово… Но теперь мне лучше смыться…
— Если вы сейчас выйдете, они вас схватят, сын мой…
Господин Леруа употребил обращение «сын мой», словно стремился воспользоваться двусмысленным положением, в котором преимущество было на его стороне. Осознав это, он устыдился, что не проявил истинно христианского милосердия. И потому он мягко поправился:
— …мой мальчик…
Мальчик почесал в затылке.
— Ну и влип я! — убежденно сказал он, потом внезапно ощутил потребность извиниться: — Я был вынужден, господин кюре, я не хотел оскорбить ваши чувства… Каждому свое… Но у меня не было другого выхода!
Он явно просил прощения за то, что вошел в исповедальню, будучи неверующим и не собираясь исповедоваться…
— Понимаю, понимаю, — согласился священник, — это вполне естественно! У меня и в мыслях не было воспользоваться создавшимся положением…
Тот не понял этих слов, да и трудно было бы их понять, но бывают минуты, когда говоришь что попало, ибо важно сказать хоть что-нибудь.
— Они не сказали вам, — спросил парень, — хоть один там скапутился?
— Хоть один что? А, нет. Не сказали.