Дерош поднес свой портрет г-же де Ла Карлиер, которая бережно взяла его и весь остаток дня называла себя г-жою Дерош.
— Мне не терпится узнать, что же было дальше.
— Минуту терпения. Я обещал вам, что рассказ мой будет долгим, я должен сдержать слово. Ах, да… верно… ведь это произошло во время вашей длительной поездки, и вас тогда не было во Франции.
Два года, целых два года, Дерош и его жена жили в полном согласии и счастье. Казалось, что Дерош в самом деле исправился, так оно и было. Его друзья по распутной жизни, которые слышали рассказы об описанной выше сцене и шутили по этому поводу, говорили, что воистину именно священник приносит несчастье и что г-жа де Ла Карлиер две тысячи лет спустя открыла секрет, как избежать проклятия церковного обряда. Дерош имел ребенка от г-жи де Ла Карлиер, которую я буду звать г-жой Дерош до тех пор, пока не сочту уместным употребить другое имя. Она во что бы то ни стало захотела кормить ребенка сама. Для молодого человека, обладающего страстным темпераментом и не привыкшего к подобному образу жизни, это было долгое и опасное испытание. В то время как г-жа Де-рош была поглощена своими материнскими обязанностями, ее муж бывал в свете. И вот однажды он имел несчастье встретить на своем пути одну из тех коварных соблазнительниц, которых втайне раздражает согласие, царящее в других семьях и им недоступное. Кажется, что их утешением служит возможность обречь других на то жалкое состояние, в каком они пребывают сами.
— Это уже ваша история, а не его.
— Дерош, который знал себя, знал свою жену, которую он уважал и которой побаивался…
— Это почти одно и то же…
— Проводил свои дни подле нее. Он был без ума от ребенка, которого держал на руках так же часто, как и мать. Вместе с несколькими друзьями он пекся о том, чтобы облегчить ее почтенные, но утомительные заботы и развлечь ее всевозможными домашними забавами.
— Как это прекрасно.
— Разумеется. Один из друзей Дероша вложил свои капиталы в одну из финансовых операций правительства. Министерство было должно ему значительную сумму, представляющую почти все его состояние, и он безуспешно пытался ее востребовать. Он открылся Дерошу. Тот вспомнил, что был когда-то хорош с одной весьма могущественной дамой, которая благодаря своим связям могла бы кончить это дело. Он промолчал. Но на следующий же день увиделся с этой женщиной и поговорил с ней. Она была рада вновь встретиться с шевалье и оказать услугу тому, кого некогда нежно любила и кем пожертвовала ради честолюбивых целей. За первым свиданием последовали и другие. Эта женщина была очаровательна. Она признавалась в своих проступках, не допуская при этом ни малейшей двусмысленности. Дерош некоторое время колебался, не зная, как ему поступить.
— Право же, я не понимаю почему.
— Но потом отчасти по склонности, праздности и слабости, отчасти из-за боязни, что жалкие угрызения совести…
— По поводу забавы, весьма безразличной его жене…
— Умерят живость защитницы его друга и помешают успеху ее переговоров, он забыл на мгновение о г-же Дерош и втянулся в интригу, которую его сообщница была крайне заинтересована держать в секрете. Меж ними завязалась неизбежная и продолжительная переписка. Они виделись редко, но часто писали друг другу. Сотни раз говорил я любовникам: не пишите писем, они вас погубят; рано или поздно по случайности письмо не дойдет до своего адресата. Случай может привести к самым невероятным стечениям обстоятельств, ему нужно только время, чтобы дело кончилось роковым исходом.
— И вам никто не верил?
— И все погубили себя. То же случилось и с Дерошем, подобно сотням тысяч до него и сотням тысяч после. Он хранил свои письма в небольшой шкатулке, стянутой сверху и с боков металлическими обручами. И в городе, и в деревне шкатулка хранилась в запертом на ключ секретере. Во время путешествий она помещалась в одном из дорожных сундуков Дероша, находившемся на передке экипажа. Так было и на сей раз. Прибыв на место и выйдя из коляски, Дерош дал шкатулку слуге, дабы тот отнес ее в его апартаменты, попасть в которые можно было, только пройдя через комнаты его жены. И тут обруч лопается, шкатулка падает, разваливается, и множество писем рассыпается у ног г-жи Дерош. Она поднимает некоторые из них и убеждается в измене своего супруга. Впоследствии она не могла без содрогания вспоминать об этой минуте. Она говорила мне, что вся покрылась холодным потом, и ей казалось, что железные когти сжимают ей сердце и раздирают внутренности. Что с ней будет? Что ей делать? Она собралась с духом и призвала на помощь остатки разума и сил. Из всех писем она отобрала несколько, самых многозначительных, поправила дно шкатулки и приказала слуге отнести ее в комнаты господина, запретив ему говорить о случившемся под страхом немедленного увольнения. Она пообещала Дерошу, что он никогда не услышит от нее ни звука жалобы, она сдержала слово. Однако грусть овладела ею. Порой она плакала. Ей хотелось уединения и во время прогулок, и у себя в комнатах. Она велела, чтобы ей накрывали отдельно, она постоянно хранила молчание. Только порой у нее вырывались невольные вздохи. Дерош огорчался, но был спокоен, ибо приписывал ее состояние определенному недомоганию, хотя кормящие матери ему не подвержены. За весьма краткое время здоровье его жены настолько ослабло, что пришлось покинуть деревню и вернуться в город. Она добилась от мужа того, что весь путь они проделали в разных экипажах. По возвращении она повела себя столь сдержанно и умело, что Дерош, который не заметил похищения писем, в легком пренебрежении со стороны жены, ее равнодушии, вырывавшихся у нее вздохах, в едва сдерживаемых слезах, в склонности к одиночеству усматривал только обычные признаки свойственного ей, как он думал, нездоровья. Порой он советовал ей прервать кормление ребенка. Но для нее это был как раз единственный способ оттянуть, насколько возможно, выяснение отношений с мужем. Итак, Дерош продолжал жить рядом с женою, находясь в полном неведении относительно тайных мотивов ее поведения, когда однажды утром она предстала перед ним величественная, благородная, исполненная достоинства. На ней было то же платье и те же украшения, что и в день домашней церемонии накануне их свадьбы. Она несколько утратила свою свежесть и приятную полноту, снедавшая ее тайная печаль уменьшила ее очарование, но эти потери с избытком возмещались благородством ее осанки. Когда жена вошла, Дерош писал своей возлюбленной. Смущение охватило обоих, но оно оказалось мимолетным, ибо оба искусно скрыли его. «О жена моя! — воскликнул Дерош, увидя ее и скомкав, как бы по рассеянности, исписанный им листок бумаги, — как вы прекрасны! Каковы ваши планы на сегодняшний день? — Я предполагаю, сударь, собрать обе наши семьи. Приглашены наши друзья, наши родные, и я рассчитываю на вас. — Разумеется. К какому часу желаете вы, чтобы я был готов? — К какому часу я желаю? да… в обычное время. — В руках у вас веер и перчатки, вы куда-то собрались? — С вашего позволения. — Разрешите узнать, куда вы направляетесь? — Навестить мою мать. — Прошу вас передать ей уверения в моем почтении. — Вашем почтении? — Конечно».