ФЛОРИАН
КЛОДИНА
В июле 1788 года я посетил замок Ферней, который после смерти Вольтера стал похож на все другие опустевшие, покинутые гением замки; заодно я решил повидать знаменитые савойские ледники. Один из моих женевских друзей любезно согласился меня сопровождать. Не стану описывать наше путешествие: чтобы заинтересовать читателя, мне пришлось бы изъясняться тем восторженным высокопарным стилем, непонятным профанам, без которого ныне путешественнику, преодолевшему хотя бы два лье и наделенному чувствительной душой, просто невозможно обойтись; мне пришлось бы что ни слово изумляться, испытывать трепет и предаваться восторгам, а я, признаюсь, до сих пор так этому и не научился. Скажу просто: я видел Монблан, ледяное море и арверонский источник. Я долго в молчании смотрел на страшные скалы, пронзающие облака, на широкую реку, которую называют морем, видел, как она внезапно прерывает свой бег, а неподвижные волны ее, кажется, все еще бурлят от ярости, смотрел на огромный свод из вековых снегов, откуда низвергается пенный поток, пронося глыбы льда мимо обломков скал. Все это повергло меня в страх и уныние: природа предстала передо мной в ужасном своем образе, отлученная от солнца, во власти бога бурь. Созерцая эти леденящие душу красоты, я возблагодарил Всемогущее существо, сделавшее их такой редкостью, и поспешил в обратный путь, который лежал через долину, прелестную долину Маглан. Мне хотелось дать отдохновение моим уставшим глазам, в свое удовольствие путешествуя по этим местам, где сама природа улыбается тебе, и любуясь берегами Арвы с раскинувшимися на них богатыми коврами зелени, тихими дубравами, пестрыми лугами с редкими хижинами, где мне виделся старец в окружении семьи, мать, кормящая грудью сына, молодые влюбленные у алтаря. Вот такое зрелище радует взор, трогает сердце, навевает приятные воспоминания, пробуждает невинные желания.
О, милый мой друг Гесснер,{257} вы, конечно, согласны со мной, ибо хоть вы и родились в самой многоцветной и живописной стране на свете, описывать которую можно поистине бесконечно, вы, в отличие от многих других, никогда этими описаниями не злоупотребляли, полагая, что картина, сколь бы яркими красками она ни была написана, скудна без человека. Вы воспевали тенистые рощи, зеленеющие луга, прозрачные ручейки, но пастушки и пастухи являли в них примеры любви, благочестия и милосердия. Когда читаешь ваши поэмы, взор услаждают прелестные картины природы, душа же услаждена разумными мыслями и нежными чувствами.
Вот какие мысли занимали меня в Шамуни, пока я спускался по перевалу Монтанвер, возвращаясь с ледяного моря. Закончив утомительный двухчасовой переход, я вновь очутился у источника, возле которого останавливался утром. И мне снова захотелось побыть здесь немного: я недолюбливаю бурные реки, но к источникам питаю слабость. К тому же неожиданно для самого себя я совершенно выбился из сил. Я пригласил моего проводника, достойного Франсуа Паккара, присесть рядом со мной, и у нас завязалась оживленная беседа о жителях Шамуни, об их характере, привычках, образе жизни. Паккар развлекал меня рассказом о простоте здешних нравов, а об этом всегда приятно поговорить, хотя бы поминая их добрым словом. Вдруг ко мне подбежала хорошенькая девочка и предложила купить корзинку вишен. Я охотно согласился. Как только девочка удалилась, Паккар сказал мне, смеясь:
— Десять лет тому назад на этом самом месте одна наша крестьянка вот так же предложила путешественнику фрукты, и как же дорого ей это обошлось!
Я стал уговаривать Паккара поведать мне эту историю.
— О, это длинная история, — отвечал он мне, — она известна мне во всех подробностях от саланшского кюре, который сам сыграл в ней не последнюю роль.
Я попросил Паккара пересказать мне все, что он узнал от салашского кюре, и когда мы устроились под елями и вместе принялись за вишни, Паккар приступил к своему рассказу: