Я хотел поцеловать ее; она, казалось, была ледяною, и я почувствовал, что шевельнулась она затем лишь, чтобы уклониться от моих объятий.
Вовсе не трусость понудила меня согласиться на брак с царевною, и, если б не страх за Ардазиру, я, верно, пошел бы на самые жестокие муки. Но при мысли о том, что мой отказ неминуемо приведет к ее гибели, мой разум помрачался и я покорно отдавался во власть своего несчастия.
Меня препроводили в царский дворец и лишили права выхода оттуда. Я узрел это место, созданное всем в уныние и в утеху одному; место, где при всей тишине вздохи любви едва слышны; место, где властвуют печаль и великолепие, где все неодушевленное приветливо, а все, в чем есть жизнь, сумрачно; где все приходит в движение или впадает в оцепенение только по воле властителя.
В тот же день меня привели пред очи царевны; она могла жечь меня взглядами, мне не дозволялось поднимать очей. Странное действие величия! Если ее глаза могли говорить, мои не могли отвечать. Два евнуха с кинжалами в руках готовы были смыть моей кровью оскорбление, которое нанес бы я ей одним своим взглядом.
Какое испытание для сердца, подобного моему, — перенести на брачное ложе рабскую преданность царедворца, постоянно зависящего от монарших прихотей или знаков презрения; из всех чувств иметь лишь право на благоговение и утратить навсегда то, что может составить утешение даже в неволе: сладость любить и быть любимым!
Но что испытал я, когда один из евнухов царевны потребовал моей подписи под приказом об удалении всех моих жен! «Подписывай, — молвил он, — и восчувствуй кротость сего повеления. Я доложу царевне о том, сколь незамедлительно исполнил ты приказ». Слезы брызнули у меня из очей; я стал было писать, но остановился. «Во имя богов, — сказал я евнуху, — погоди, я изнемогаю…» — «Господин, — отвечал он, — ты рискуешь и своей головой, и моею; мы того и гляди превратимся в преступников; там считают мгновения; я уже должен был вернуться с твоею подписью». Рука моя, торопясь или дрожа (ибо разум был занят другим), вывела знаки, самые пагубные из всех, кои мне довелось начертать.
Жен моих увели накануне моего вступления в брак; но Ардазире удалось подкупить одного из моих евнухов, она нарядила в свои одежды и покрывала рабыню, схожую с нею ростом и осанкой, а сама укрылась в тайном покое. Евнуха она убедила, что собирается посвятить себя служению богам, став жрицею.
Ардазира была слишком возвышенна душою для того, чтобы покориться повелению, произвольно лишавшему законных жен их положения. Злоупотребление властью отнюдь не внушало ей почтения к власти. Сие тиранство побуждало ее искать помощи у природы, а собственное бессилие — у отчаяния.
Брачный обряд свершился в царском дворце. Я ввел царевну в мой дом. Там все: песнопения, пляски, пиршества — должно было знаменовать ликование, коего сердце мое вовсе не испытывало.
Когда настала ночь, все придворные нас покинули. Евнухи отвели царевну в ее покои: увы! сколько раз клялся я там в любви Ардазире. Я удалился к себе, объятый бешенством и отчаянием.
Наступил час Гименея. Я пошел тем же неведомым почти никому в доме переходом, по которому столько раз вела меня любовь. Одинокий, печальный, погруженный в думы, шел я во мраке, как вдруг завидел пламя факела. Предо мною предстала Ардазира с кинжалом в руке. «Арзас, — молвила она, — ступай и скажи своей новой супруге, что я умираю на этом месте; скажи ей, что я оспаривала твое сердце до последнего вздоха». Она собиралась нанести себе удар, я удержал ее руку. «Ардазира, — вскричал я, — какое ужасное зрелище хочешь ты явить моим очам! — И, раскинув руки, добавил: — Прежде порази того, кто первым уступил варварскому закону». Она побледнела и выронила кинжал. Я поцеловал ее, и душа моя каким-то чудом словно бы успокоилась. Я сжимал в объятиях ту, кто была мне так дорога, всем существом предаваясь блаженству любви. Я гнал прочь все мысли, даже мысль о своем несчастии. Мне казалось, что Ардазира — моя, мнилось, что отныне ее у меня не отнимут. Странное действие любви! Сердце мое пылало, а душа оставалась покойна.