К сознанию моего положения меня вернули слова Ардазиры. «Арзас, — сказала она, — покинем эти роковые места, бежим. Чего нам страшиться? Мы умеем любить, сумеем умереть…» — «Ардазира, — отвечал я, — клянусь, ты всегда будешь моею, будет так, как если бы объятиям этим никогда не разомкнуться; никогда не расстанусь я с тобою… Призываю в свидетели богов, что одна лишь ты составишь счастие моей жизни. Ты предлагаешь мне великодушный замысел; еще того прежде внушила его мне любовь; теперь она вложила его тебе в уста; ты увидишь, люблю ли я».
Я расстался с нею и, кипя любовью и нетерпением, ринулся отдать все необходимые распоряжения. Двери, ведущие в покои царевны, по моему приказу заперли. Я взял столько золота и драгоценностей, сколько мог унести. Рабов я направил по разным дорогам, а сам пустился в путь вдвоем с Ардазирой под покровом наводящей ужас ночи; все внушало мне надежды, все внушало страх; временами мое природное мужество отказывало мне; меня донимали все страсти, порою даже угрызения совести, и я не знал, долгу я повинуюсь или любви, понуждающей нас забывать о нем.
Умолчу о бесконечных опасностях, подстерегавших нас. При всей слабости, присущей ее полу, Ардазира воодушевляла меня: она изнемогала, но следовала за мною повсюду. Я бежал общества людей, ибо все люди стали мне врагами; я искал лишь пустынь. Мы добрались до неприступных гор, где водились во множестве тигры и львы. Близость диких зверей служила мне залогом безопасности. «Уж сюда-то, — говорил я Ардазире, — не доберутся евнухи царевны и стражники мидийского царя». Но в конце концов хищники стали появляться столь часто, что я узнал страх. Тех, которые подходили слишком близко, я поражал из лука; ибо, не обременив себя средствами, необходимыми для поддержания жизни, я запасся оружием, с помощью которого повсюду мог эти средства раздобыть. Когда хищники подступили к нам со всех сторон, я высек искры из кремней и поджег хворост; ночи я проводил близ огня, бряцая оружием. Иногда я поджигал лес и гнал перед собою напуганных зверей. Мы вступили в местность более равнинную, и меня восхитило бесконечное безмолвие природы. Оно говорило мне о временах, когда родились боги и первой явилась в мир красота; любовь воспламенила ее, и все ожило.
Наконец мы покинули пределы Мидии. Властелином мира я возомнил себя в пастушьей хижине, где мог сказать, что я принадлежу Ардазире, а Ардазира — мне.
Мы прибыли в Маргиану,{61} там нашли нас наши рабы. Мы поселились за городом, вдали от шумного мира. Всецело занятые друг другом, мы упивались нашими нынешними радостями и минувшими горестями.
Ардазира рассказывала мне о том, каковы были ее чувства в ту пору, когда нас оторвали друг от друга; о том, как ревновала она меня, думая, что я разлюбил ее; о муках, кои она изведала, убедившись, что я люблю ее; о том, какую ярость вызвал у нее варварский закон и какой гнев — я сам, когда ему подчинился. Вначале она замыслила лишить жизни царевну, но отказалась от этого намерения: ей было сладостнее умереть самой у меня на глазах, она не сомневалась, что это зрелище не оставит меня равнодушным. Когда я заключил ее в объятия, говорила она, и когда она предложила мне бегство, она уже не сомневалась во мне.
Никогда Ардазира не была столь счастлива; она была зачарована. Мы не жили более с мидийской роскошью, но нравы наши смягчились. Все наши потери представлялись ей великими жертвами, которые я ей принес. Кроме нее у меня никого не было. Сераль, этот приют наслаждений, всегда наводит на мысль о сопернице, а коль скоро наслаждение сочетается с любовью, чем сильнее любовь — тем сильнее тревога.
Но Ардазире чужды были опасения, — сердце уверилось в сердце. Кажется, что такого рода любовь обладает свойством придавать приветливость всему, что нас окружает, и лишь потому, что нам по сердцу предмет любви, ее велением все в природе становится нам по сердцу; кажется, что такого рода любовь — та милая пора ребячества, когда все служит забавам и все вызывает веселье.
Мне сладостно рассказывать об этой счастливой поре нашей жизни. Иногда в лесу я терял Ардазиру из виду и находил по звукам ее прелестного голоса. Она украшала себя цветами, собранными мной; я украшал себя цветами, собранными ею. Пение птиц, журчанье источников, пляски и песнопения наших юных рабов, нега, разлитая повсюду, были неизменными свидетелями нашего счастия.
То Ардазира была пастушкою и являлась мне без украшений и уборов в своем природном простодушии, то я снова видел ее такою, какой чаровала она меня в мидийском серале.