Что за несчастье? "Тридцать пять минут", по часам короля, берлина не движется с места. Круглая шляпа препирается со стоптанными сапогами, усталые лошади тянут пойло из муки с водой; желтые курьеры бродят ощупью и спотыкаются; молодой Буйе все это время спит в верхней части деревни, а прекрасная упряжка Шуазеля стоит у сена. Ничего нельзя поделать, даже обещая королевскую награду; лошади задумчиво жуют, круглая шляпа бранится, Буйе спит. Но слышите? Во мраке ночи как будто приближаются усталой рысью два всадника. Они приостанавливаются, не будучи замечены, при виде темной массы берлины, около которой слышатся ленивое жеванье и перебранка, а затем поспешно скачут в деревню. Это Друэ и писец Гийом. Они опередили всю скачущую лавину, не убитые, хотя некоторые хвастаются, что гнались за ними. Миссия Друэ также сопряжена с опасностью, но он - старый драгун, и все чувства его работают напряженно.
Деревня Варенн погружена во тьму и сон; это крайне неровная деревня, похожая на опрокинутое седло, как и описывают ее некоторые. Она спит, убаюканная журчанием речки Эры. Тем не менее несколько лучей приветливого света падают еще из таверны "Золотая рука" (Bras d'Or) на отлогую базарную площадь, оттуда доносятся грубые голоса пастухов или крестьян, не успевших еще допить последней кружки; Бонифаций Леблан, в белом фартуке, прислуживает им; картина в общем веселая. В эту таверну "Золотая рука" входит Друэ с весело сверкающими глазами и незаметно подзывает к себе Бонифация: "Camarade, es-tu bon Patriote?" (Хороший ли ты патриот?) "Si, je suis!" отвечает Бонифаций. "В таком случае", - и Друэ горячо шепчет, что нужно и что слышит один Бонифаций.
И вот Бонифаций Леблан засуетился, как никогда не суетился для самого веселого пьяницы. Посмотрите, как Друэ и Гийом, проворные старые драгуны, в минуту блокируют внизу мост "мебельной фурой, которую находят здесь" и другими кое-как раздобытыми фурами, повозками, бочками, ящиками и устраивают такое заграждение, что ни одному экипажу не проехать. Как только мост загорожен, становится на часы под аркой ворот в деревню Варенн группа патриотов, состоящая из Друэ, Гийома, Леблана, его брата и одного или двух других ревностных патриотов, разбуженных ими. В общем их около полудюжины, все с национальными мушкетами; они стоят тесной кучкой у самых ворот, дожидаясь, когда подъедет берлина баронессы Корф.
Она подъезжает. "Alte la!" (Стой!) Сверкнули фонари из-под пол камзолов; сильные руки хватают под уздцы лошадей, и два национальных мушкета просовываются в обе дверцы кареты: "Mesdames, ваши паспорта!" Увы, увы! Перед путешественниками прокурор общины Сосс, торговец свечами и бакалейщик, с официальной бакалейной любезностью, и Друэ со злобной логикой и быстрой сметливостью: "Почтенные путешественники, будь они спутники баронессы Корф или лица еще более высокого сана, быть может, соблаговолят отдохнуть у г-на Сосса до рассвета!"
О Людовик, о злополучная Мария Антуанетта, осужденная проводить жизнь с такими людьми! Флегматичный Людовик, неужели ты, до самой глубины своего существа, не более как ленивая, полуодушевленная флегма? Король, полководец, державный франк! Если твоему сердцу дано когда-либо принять какое-нибудь решение, с тех пор как оно начало биться под именем сердца, то пусть это будет теперь или никогда в этом мире. "Нахальные ночные бродяги, а если бы это были особы великого сана? А если бы это был сам король? Разве король не имеет права, которое дано всякому нищему, путешествовать беспрепятственно по своим собственным дорогам? Да, это король, и трепещите, узнав это! Король высказался в этом незначительном деле; и во Франции или под престолом Божьим нет власти, которая осмелилась бы противоречить. Не короля удастся вам остановить под вашими жалкими воротами, а его мертвое тело, и вы ответите за это перед небом и землей. Ко мне, лейб-гвардейцы! Почтальоны, вперед!" Можно представить себе бледный испуг обоих мушкетеров Леблан, разинутый рот Друэ и физиономию прокурора Сосса, который растаял бы, как сальная свеча от жара печки. Людовик поехал бы дальше, через несколько шагов разбудил бы молодого Буйе, разбудил бы сменных лошадей и гусар, затем триумфальный въезд с гарцующими воинственными эскортами в Монмеди - и весь ход французской истории был бы иным!
Увы, такой поступок был не в характере этого бедного флегматичного человека. Если б он был на него способен, то французская история не решалась бы этими вареннскими воротами. Нет, король выходит; все выходят из экипажа. Прокурор Сосс предлагает свою руку бакалейщика королеве и сестре Елизавете; Его Величество берет за руки обоих детей. И вот они идут спокойно назад, через Базарную площадь, к дому прокурора Сосса, поднимаются в маленький мезонин, где Его Величество тотчас же требует "прохладительного". Да, требует прохладительного, и ему подают хлеб с сыром и бутылку бургундского; он замечает, что это лучшее бургундское, какое ему когда-либо случалось пить!
Тем временем вареннские нотабли и все мужчины, чиновники и не чиновники, поспешно натягивают панталоны, хватаются за свои боевые принадлежности. Полуодетые обыватели выкатывают бочки, тащат на дороги срубленные деревья; гонцы несутся во все четыре стороны, начинает звонить набат, "деревня иллюминируется". Странно видеть, как ловко действуют эти маленькие деревушки, напуганные ночной военной тревогой. Они похожи на внезапно разбуженных маленьких гремучих змей, их колокол гремит и звонит; глаза их горят, как сальные свечи или как у рассерженной гремучей змеи; деревня готовится жалить. Бывший драгун Друэ - наш инженер и генералиссимус - храбр, как Рюи Диаз. Теперь или никогда, патриоты, потому что солдаты идут; избиения австрийцами, избиения аристократами, войны хуже гражданских все это зависит от вас и от этого часа! Национальная гвардия выстраивается, застегнувшись только наполовину; обыватели, как мы сказали, в одних брюках и нижних юбках выкатывают бочки, тащат всякий скарб, валят срубленные деревья на баррикады; деревня готовится жалить. Значит, неистовства демократии не ограничиваются Парижем? Ах нет, что бы ни говорили придворные; слишком очевидно, что нет. Смерть за короля превратилась в смерть за самого себя, даже против короля, если понадобится.
Итак, наша скачущая и бегущая лавина и сутолока достигли бездны с берлиной Корф во главе и могут низвергнуться в нее, обрушиться в бесконечность! Нужно ли говорить, какой конский топот раздавался в ближайшие шесть часов вдоль и поперек? Топот, звон набата, дикое смятение во всем Клермоне распространяются на три епископства; драгунские и гусарские полки скачут по дорогам и полям; национальные гвардейцы вооружаются и выступают в ночной мрак; гул набата повсюду передает тревогу. В какие-нибудь сорок минут Гогела и Шуазель со своими усталыми гусарами достигают Варенна. Ах, значит, не пожар или пожар, который трудно погасить! Они перескакивают через баррикады, несмотря на сержанта Национальной гвардии, въезжают в деревню, и Шуазель знакомит своих солдат с настоящим положением дел, на что те отрывисто отвечают на своем гортанном наречии: "Der Konig, die Konigin!" На них, кажется, можно положиться. В этом решительном настроении они хотят прежде всего осадить дом прокурора Сосса. Очень хорошо, если бы Друэ не распорядился иначе; в отчаянии он заревел: "Канониры, к пушкам!" Это были два старых полевых орудия с раковинами, заряженных в лучшем случае паутиной; тем не менее грохот их, когда канониры с решительным видом подкатили их, умерил воинственный пыл гусар и заставил их построиться в почтительном отдалении. Остальное сделают кружки вина, передаваемые в их ряд, ибо и германское горло тоже чувствительно. Когда около часа спустя инженер Гогела выходит к солдатам, ему отвечают с пьяной икотой: "Vive la Nation!"