Семнадцать субъектов было схвачено разведчиками-патриотами на Елисейских Полях, в то время как они, едва видимые, проносились перед ними, также едва видимыми. Есть у вас пистолеты, рапиры, вы, семнадцать? Вы один из проклятых "мнимых патрулей", которые бродят с антинациональными намерениями, рыская, кого выследить, что истребить! Семнадцать пленных ведут на ближайшую гауптвахту, одиннадцать из них спасаются через заднее окно. "Что это?" Девица Теруань появляется у переднего выхода с саблей, пистолетами и свитой, обличает изменническое соглашение и хватает оставшихся шестерых, чтобы не было надругательства над народным правосудием. Из этих шестерых спасаются еще двое во время суеты и прений суда кулачного права; остальные четверо несчастных убиты, как Манда; это два бывших лейб-гвардейца, один веселой жизни аббат и роялистский памфлетист Сюлло известный нам по имени писатель и остряк Бедный Сюлло, его "Апостольские деяния" и остроумные журналы-плакаты (он был талантливый человек) приходят, таким образом, к концу; сомнительные шутки разрешаются серьезным ужасом! Вот над какими делами занимается утро 10 августа 1792 года.
Подумайте, какую ночь провело бедное Национальное собрание, заседающее "в большом меньшинстве", пытаясь дебатировать, дрожа и трепеща от страха, поворачиваясь ко всем тридцати двум азимутам сразу, как магнитная стрелка в бурю! Произойдет ли восстание? Что, если оно произойдет и не удастся? Увы, ведь в этом случае черные придворные с ружьями, красные швейцарцы со штыками, опьяненные победой, могут обрушиться на нас и спросить: "Ты, нерешительное, утлое, само себя смущающее, само себя уничтожающее Законодательное собрание, что ты делаешь здесь, почему ты не тонешь?" Или представьте себе бедных национальных гвардейцев, стоящих биваком во "временных палатках" или, выстроившись рядами, переминающихся с ноги на ногу всю долгую ночь, в то время как новые трехцветные муниципалы приказывают одно, а старые офицеры Манда - другое! Прокурор Манюэль приказал оттащить пушки с Пон-Неф; никто не решается его ослушаться. Очевидно, значит, что старый, так давно уже обреченный штаб наконец в эти часы распущен и наш комендант теперь не Манда, а Сантер? Да, друзья, отныне Сантер наверное уже не Манда! Отряды, которые должны были идти в атаку, не видят ничего определенного, кроме того, что они промерзли, голодны, утомлены караулом, что было бы печально убивать своих же братьев-французов и еще печальнее быть убитыми ими. Вне и внутри тюильрийской ограды люди эти охвачены мрачным, нерешительным настроением. Одни только красные швейцарцы стоят непоколебимо. Офицеры подкрепляют их водкой, от которой национальные гвардейцы, зашедшие слишком далеко вперед для водки, отказываются.
Король Людовик прилег тем временем отдохнуть; на парике его, когда он появляется, с одной стороны нет пудры. Старый маршал Малье и господа в черном становятся тем бодрее, чем долее медлит народ с восстанием; они даже острят: "Le tocsin ne rend pas" (Набат, подобно тощей, дойной корове, не действует). Впрочем, разве нельзя провозгласить закон о военном положении? Трудно, так как мэр Петион, по-видимому, ушел. С другой стороны, наш временный комендант, так как Манда только что ушел в Ратушу, жалуется, что такое большое количество придворных в черном затрудняют службу, являются бельмом на глазу у национальных гвардейцев. На что Ее Величество выразительно отвечает, что это люди верные, готовые повиноваться, готовые все перенести.
Между тем желтый свет ламп в королевском дворце меркнет при свете занимающейся утренней зари. Толкотня, суета, смятение нарастают по мере того, как дело близится к концу. Редерер и призрачные министры протискиваются в толпе, совещаются в боковых комнатах то с королем, то с королевой, то с обоими вместе. Сестра Елизавета отводит королеву к окну: "Сестра, посмотри, какой чудесный восход!" - как раз над церковью якобинцев и той части города! Какое счастье, если б из набата ничего не вышло! Но Манда не возвращается. Петион ушел; многое колеблется на невидимых весах. Около пяти часов из сада поднимается какой-то гул, похожий на ликование, переходящий в рев и заканчивающийся вместо "Vive le Roi!" криком "Vive la Nation!". "Mon Dieu! - восклицает один из призрачных министров. -Что он там делает?" Это король, вышедший со старым маршалом Малье произвести смотр войскам, и ближайшие отряды приветствуют его таким образом. Королева заливается слезами. Однако, когда она снова выходит из кабинета, глаза ее сухи и спокойны, взгляд даже весел. "Австрийская губа и орлиный нос, выдающийся более обыкновенного, придавали ее лицу, - говорит Пелтье30, - величие, о котором не видевшим ее в эти минуты трудно составить себе представление". О дочь Терезии!
Король Людовик входит, тяжело дыша от усталости, но все же со свойственным ему равнодушным видом. Из всех надежд самая приятная в эту минуту та, что набат кончится ничем.
Глава седьмая. ШВЕЙЦАРЦЫ
Несчастные друзья, набат принес, уже принес результаты! Смотрите, как при первых солнечных лучах неизмеримый, порожденный ночью океан пик и ружей, сверкая, надвигается с далекого востока! Оно идет, это страшное войско: Сент-Антуан движется с этой стороны реки, Сен-Марсо - по той, хмурые марсельцы - впереди. С далеко слышным гулом и зловещим ропотом, подобно приливу океана, вздымающемуся из глубины пучин под влиянием луны, они надвигаются, сверкая оружием; никакой король, ни Канут, ни Людовик, не может приказать этому океану повернуть назад. Волнующиеся боковые потоки невооруженных, но шумных зрителей стремятся туда и сюда; стальное войско подвигается вперед. Новый комендант Сантер, правда, остановился в городской Ратуше отдохнуть на полдороге, но эльзасец Вестерман со сверкающей саблей в руке не отдыхает, ни секции, ни марсельцы, ни девица Теруань не отдыхают, а, не останавливаясь, идут вперед.
Где же отряды Манда, которые должны были идти в атаку? Ни один отряд не двигается, а если двигается, то в неверном направлении, не по той дороге, и офицеры радуются, что они делают хоть это. Поныне неизвестно в точности, оказал ли отряд на Пон-Неф хотя бы тень сопротивления, во всяком случае мрачные марсельцы в сопровождении Сен-Марсо переходят его беспрепятственно и уже с твердой надеждой приближаются к сентантуанцам и остальным, чтобы вместе направиться к Тюильри - цели их похода. Там наслышаны об их приближении, и все приходит в движение: красные швейцарцы осматривают свои пороховницы; придворные в черном вытаскивают ружья, рапиры, кинжалы, у некоторых даже каминные лопатки; каждый хватается за то оружие, какое есть под рукою.
Судите же, как при таких обстоятельствах чувствовал себя синдик Редерер! Неужели милосердное небо не укажет среднего спасительного пути для бедного синдика, колеблющегося между двумя сторонами? Если бы Его Величество согласился пройти к Национальному собранию! Но Его Величество и особенно Ее Величество не могут согласиться на это. Ответила ли королева "fi donc" на это предложение или сказала даже, что предпочитает быть пригвожденной к стенам? По-видимому, нет. Пишут также, что она дала королю пистолет, говоря, что теперь время показать себя - теперь или никогда. Близкие свидетели этого не видели, и мы также. Они видели только, что она была царственно спокойна, она не рассуждала, не спорила с неизбежностью, но, подобно Цезарю в Капитолии, завернулась в свою мантию, как надлежит королевам и сынам Адама. Но ты, Людовик? Из какого же материала создан ты? Неужели ты не можешь рискнуть хоть раз, ради спасения жизни и короны? Самая глупая, загнанная лань умирает не так. Неужели ты самый немощный из смертных или самый кроткий? Во всяком случае, самый злополучный.
Поток надвигается, смятение синдика Редерера и всех все возрастает и возрастает. Неистовый шум доносится от вооруженных национальных гвардейцев во дворе; всюду бесконечное жужжание языков. Что посоветовать? А поток уже близок! Гонцы, разведчики поспешно отдают отчет через наружные решетки или переговариваются, сидя верхом на стенах. Синдик Редерер выходит и возвращается, канониры спрашивают его: "Стрелять ли нам в народ?" Министры спрашивают: "Ворвутся ли в королевский дворец?" Синдику Редереру приходится вести трудную игру. Он говорит с канонирами красноречиво, с жаром, с таким жаром, с каким только может говорить человек, которому приходится дышать холодом и жаром одновременно. Холодом и жаром, Редерер? Что касается нас, то мы не можем одновременно и жить, и умереть! Канониры в ответ бросают свои фитили. - Подумайте об этом ответе, король Людовик и королевские министры, и пойдите по надежному среднему пути бедного синдика Редерера в зал Манежа. Король Людовик сидит, опершись руками о колени и нагнувшись телом вперед, пристально смотрит некоторое время на Редерера, потом отвечает, глядя через плечо на королеву: "Marchons!" (Пойдем!) Они идут: король Людовик, королева, сестра Елизавета, двое королевских детей и гувернантка - в сопровождении синдика Редерера и других официальных лиц, среди двойной шеренги национальных гвардейцев. Люди с мушкетами, стойкие красные швейцарцы, смотрят грустно, с укоризной, но слышат от синдика только слова: "Король идет в Собрание, расступитесь!" Несколько минут назад на всех часах пробило восемь. В этот час король покинул Тюильри навсегда.