Того ради вас, мой господине, прошу впредь бездельно не безчестить меня, а знать себя, и кроме прямых рапортов, должных от вас мне, таких, ни к чему не потребных и наглых сплеток и лай ко мне от себя не писать. Сохраняю чесно свою должность, что в особливости на вас зависит, и меня таковыми незаслужеными от вас, меньшаго служителя Его величества, афронты не обеспокоивать, каких я от жизни моей от своего всемилостивейшаго манарха не слыхал, нежели от вас, гораздо рядового человека. Естли же инако со мною, не удержався от таких безлепиц, впредь поступите и продолжаться в такой своей дерзости станете, я свободно найду к истинному суду и к управе Его царского величества свое убежище за то явное уничижение дерзостное ваше, касающееся самой наивышшей державы самого Его величества в своем непослушании, и за неповинное и незаслуженное от вас себе бесчестие и напрасное озлобление. И таковыя письма впредь в глаза будут назад брошены тем, кто их принесет.
Что же будете о прямых делех к пользе той академии до нас писать, на те всегда со сердною готовостью определение со всяким поспешением и приказы наши на те дела присланы к вам будут, а сами извольте видатца со мною во академии и труда не иметь ездить ко мне.
В протчем остаюсь всегда.
В Санкт Питер бурге августа в 27 день, 1716 г.
РГАДА. Ф. 9. Оп. 1. Д. 28. Л. 354 об. — 357{398}
N° 42 А.А. Матвеев — Ф.М. Апраксину, 3 сентября 1716 г.
Всемерно Вашему сиятельству уже известно есть, что высоким Его царского величества всемилостивейшего государя нашего именым указом назор и управление академии здешней положено на меня, и что указ чрез письмо Вашего сиятельства за власною вашею рукою к директору барону Сентилеру прислан, чтоб ему быть мне послушну.
Я доныне не оставил от себя никакова случая, чтоб доброго согласия х пользе всегдашней тех дел с ним не иметь, отгребаяся от безсоюства, во всем должныя расположения ему, барону, от себя определил, что моей каманде и его особой должности в той академии принадлежало, не вмешивался отнюдь в собственное его то дело. Но с великим сожалением, долговременно терпев, усмотрел я, что не только плод цветущей тоя академии в происходех тех наук при нем действительно [не] умножился, но и ежели бы не случилися здесь из Москвы аглинские профессоры, Фархварсон и Гвын (о которых Вашему сиятельству не неизвестно есть), то бы поистине школьников, как они из науки одной ф другую происходят, освидетельствовать было некому. А до меня ничего того у него, барона, не было, из науки в науку без свидетельства преходили, и сам он того не знает, и денежная прибавка была все просто, почему бы впредь и разобрать невозможно. Но к тому ж самыя безчинства и досады во оной академии, лейб гвардии ундер офицеры, навигаторы и самыя кадеты из рук его бароновых [...] побиты дубьем, и приходить им, навигаторам и кадетам, ко мне он, барон, под жестоким наказанием всем заказал, а кто придет ко мне из оной академии навигаторы или кадеты, за то бьет без милости, и то начальство мое весьма он унимает и уничтожает. Гораздо бы было лутче, естли бы та академия во всех науках приказана была вышепомянутым профессорам, которыя поистине сто раз те науки перед ним знают, а он только разве один чин свой, фигурою бесполезною у того дела находится.
Потом сего ж месяца в 29 день с утра пришед он, барон, в дом мой с великою дерзостию и бесчинством неслыханым, при бытности тогда у меня лейб гвардии порутчика господина Бестужева нападал на меня нагло и спрашивал у меня с великою своею дерзостию Его царского величества указ на письме, какой я имею указ начальствовать в академии и быть выше его, и сказал мне что он один генеральной директор и командор всей академии, а не иной кто, и меня вменя быть только камисаром, и от правления отказывал. Но я ему, барону, коротко ответствовал, что ему никакова указа объявлять не должен, и на все довольно отвествовано ему от меня на письме. И увидя такую ево необычную смелость и неистовую [...], что он, барон, искал того чтоб до великой ссоры мне с ним доступиться, для того тотчас вышел при нем, господине порутчике, ис той своей хоромины в другую.