Ворчливый голос комиссара Флоримона Фару донесся до меня как сквозь двойной слой ваты.
— Ну, пошли, Бюрма? Какое у вас странное выражение лица. О чем вы думаете?
Я встряхнулся.
— О своей юности. Кто бы мог подумать, что все это было так давно.
Мы вышли. Едва переступив порог, я набил трубку и закурил. Не в обиду будь сказано тому недотепе (если он еще жив), который разбивал чужие трубки и досаждал другим своими нотациями, дым, наполнивший мои легкие, принес мне некоторое облегчение.
Флоримон Фару прибыл в больницу на служебной машине, но шофер-полицейский был в штатском. В ожидании шефа он тоже курил, глядя, как проходят по виадуку поезда метро. Машина стояла в ряду других перед входом в больницу. Но как они все ни старались не привлекать к себе внимания и скрыть ведомственную принадлежность автомобиля, присутствие полиции было таким же очевидным, как кривой нос на лице Авеля Бенуа.
Пока мы шли к машине, я украдкой оглядел близлежащее пространство — от сквера Мари Кюри до площадки, на которой стоит памятник Филиппу Пинелю, облагодетельствовавшему умалишенных гуманными методами лечения. До него их лечили в основном битьем. «Я подожду вас», — обещала мне цыганка. Может быть, она и ждала, но в периметре не было видно ни одной красной юбки. Все эти споры, разговоры, проверки и прочая кутерьма заняли много времени, и на улице уже начинало темнеть, а из-за всепроникающего тумана сумерки в этой части города сгущались быстрее. Однако было еще достаточно светло, чтобы не спутать изящный силуэт девушки с будкой дорожных рабочих. Белита не ждала меня… и не собиралась ждать… или, скорее всего, ее спугнуло прибытие Флоримона Фару. Ведь она из племени, которое чует полицию за километр.
Шофер занял место за рулем, инспектор Фабр рядом с ним, а мы с комиссаром уселись сзади.
— Ну, где же мы сможем выпить и поговорить? Вы Бюрма, не вылезаете из бистро…
— Вам это известно из докладов полицейских, конечно? — спросил я. — Но вы же знаете, чего стоят эти доклады. Ладно, раз сегодня я разворошил свое прошлое, поедем к Розесу на Итальянскую площадь. У меня остались превосходные воспоминания о круассанах, которые там подают.
— Согласен. Жюль, на Итальянскую площадь. Нестор Бюрма проголодался.
Машина тронулась, проехала под опорами виадука и покатила по бульвару.
— Я не голоден, — сказал я. — Я подумал о круассанах, потому что мне частенько случалось в былые времена съедать три или четыре штуки с кофе у стойки в этой пивной, а расплачиваться только за один.
— Почему вы мне это рассказываете? — мягко спросил Фару. — Вы считаете, что у вас недостаточно дурная репутация?
— В наши дни дурная репутация приносит доход. Моя еще слишком хороша. Я рассказываю вам это, потому что впадаю в детство и потому что мне кажется смешным вернуться в обществе полицейских туда, где я откалывал не вполне законные номера.
— Это было так давно, — сказал Фару.
— Да, припев известный: ведь есть истечение срока давности преступления.
— Не говорите вздор. Смерть Ленанте выбила вас из колеи. Плевать мне на ваш мухлеж с круассанами. Но вам, конечно, известно, что так называемое истечение срока давности рассчитано на дураков и в случае серьезного преступления оно практически не принимается в расчет. Наши досье никогда не бывают полностью закрыты. Бывает, что какой-нибудь убийца, ушедший в свое время от правосудия и мнящий себя в безопасности, попадает в идиотское положение, когда ему вдруг приходится вспомнить о кое-каких пренеприятных вещах многие годы спустя после совершения преступления. А вы знаете, почему так случается? Потому что нераскрытое преступление ожесточает упорство следователя, становится делом его жизни. Тем более что публика не скупится на сарказмы, и провал, даже единственный, — это черт знает что. Есть, конечно, такие, кому на это наплевать, но не все. И вот следователь пережевывает дело без конца, выискивая малейшую зацепку, которая позволит ему расквитаться с преступником. Потому что на этой стадии это уже вопрос мести, личного удовлетворения.