Дойдя до улицы Толбиак, я сел на автобус, проехал одну остановку и вышел. Улица Насьональ круто спускалась к Вокзальному бульвару, а слева почти перпендикулярно отходил проезд Отформ.
О рытвины и ухабы этой мостовой могли разбиться самые прочные башмаки и самое стойкое чувство равновесия. Мыльная вода в сточных канавах делала жалкие потуги преобразовать блики от фонарей в игру лунного света. Кошка, испуганная моим неверным шагом — неверным, потому что я боялся свернуть себе шею (смотри выше), — вышла из закоулка в тени, где она пребывала в задумчивости, одним прыжком пересекла узкую улочку и исчезла в проломе разрушенной стены. Справа и слева виднелись скромные до убожества преимущественно двухэтажные домишки, построенные на одной линии с улицей или, слегка отступая, в глубине дворика. Где-то наперебой орали радио и горластый младенец. Более ни звука, кроме шума уличного движения на улице Толбиак, и ни души.
Я заметил две деревянные калитки, ведущие к похожим как близнецы сараям. На первой я разглядел железный засов и надпись гудроном: «Лаге, покупка старых вещей». У Ленанте уже был псевдоним — Бенуа. Еще одного — Лаге — быть не могло. Во всяком случае, мне бы этого не хотелось. Я перешел ко второй калитке. Это была та, которую я искал: «Бенуа, покупка подержанных вещей и утиля». Полицейские не сочли нужным опечатать этот сарайчик — жилище Ленанте. Я тронул калитку. Заперто. Замок был совсем несложный, это было сразу видно, но взламывать его мне не хотелось. Да, конечно, улица была пустынна. Но я-то хорошо знаю, что такое пустынная улица. И задумать не успеешь чего-нибудь выходящего за обычные рамки, как тут же появляется толпа зевак. Такая перспектива мне не улыбалась. К тому же я всегда успею осмотреть хижину Ленанте, если будет нужно. Я пришел в проезд Отформ в надежде отыскать юную цыганку, жившую дверь в дверь с моим старинным приятелем.
Кое-как я преодолел еще несколько метров по неровному булыжнику. За ржавой железной оградой в глубине узкого двора угадывался двухэтажный домик. В одном из окон второго этажа горел свет, казавшийся тусклым из-за тумана. Я толкнул железную калитку, и она повернулась на петлях без лишнего скрипа. Пройти по двору и проникнуть в дом не составило для меня труда. Едва я вошел, в нос мне ударил похоронный запах увядших, почти гниющих хризантем. Я поднял глаза к потолку. На второй этаж вела приставная лестница. Верхний конец ее исчезал в отверстии в потолке, из которого падал свет. Под лестницей валялись ящики и большая плетеная корзина, с какими ходят цветочницы.
Не требовалось напрягать слух для того, чтобы убедиться — наверху кто-то есть. Я слышал, как этот кто-то, сильно разозленный, исходил проклятиями и грязными ругательствами. Крадучись, я подошел к лестнице. Потолок над моей головой скрипел под тяжелыми шагами. Разгневанная личность умолкла. Раздался сухой щелчок, как от выстрела, а за ним глухой сдавленный стон. Я застыл. Снова послышалась брань, а за ней второй щелчок, похожий на первый. Тут я понял, что это — не выстрелы. Меня передернуло от отвращения. В иных случаях револьвер честнее и человечнее. Я постарался вскарабкаться по лестнице побыстрее и без шума.
Оказавшись наверху, я обнаружил, что горизонт передо мной совершенно закрыт необыкновенных размеров задом, каких я никогда не встречал, — монументальным, огромным, равным по объему четырем тыквам рекордной величины. Вот это была толстуха! Из тех, кому наплевать на фигуру. Она стояла, расставив бесформенные ноги-тумбы в бумажных чулках от разных пар, уперев руки в бока, пыхтя как паровоз и изрыгая мерзким голосом яд своих проклятий. В правой руке у нее была короткая рукоятка тяжелого хлыста.
Комнатка, где все это происходило, была бедная, но чистенькая. Белита Моралес сидела на полу, забившись в угол, поджав ноги под красную юбку, казавшуюся венчиком цветка. Ее лицо было искажено страданием, глаза источали бессильную ненависть. Она была без пальто, в разорванном на груди черном пуловере. Прекрасные маленькие груди, перечеркнутые кровавым следом от удара хлыстом, гордо вздымались, словно бросая вызов мучительнице.
Одним махом я очутился в комнате.
— Что здесь происходит? В детских палачей играем?
Ошарашенная гнусная бабища обернулась с удивительным проворством; при этом в воздухе повеяло отнюдь не духами фирмы «Карвен». Что правда, то правда! Верхняя половина этой неряхи стоила нижней. Вислые груди размера, редкого даже у итальянских кинозвезд, едва умещались в грязной кофте; при отсутствии шеи омерзительная голова росла прямо из массивных плеч, на которых красовался изъеденный молью меховой жакет. Смуглая морда была морщинистой, беззубой, с одним-единственным свирепо горящим и гноящимся правым глазом. Левый по причине драки или болезни закрылся. Раз и навсегда. Довершали этот милый облик растрепанные пряди сальных черных волос, делавшие бабищу натуральной Горгоной.