— Мадам Вотье сама нам здесь рассказала об этом, — сказал председатель Легри.
Ивон Роделек как будто удивился этому замечанию и, покачав головой, не спеша сказал:
— О чем мадам Вотье, несомненно, не знала, так это о том, что ее сын хотел покончить жизнь самоубийством после того, как выбежал из приемной, где она напрасно пыталась удержать его в своих объятиях.
— Объяснитесь, мсье Роделек, — попросил председатель.
— Детали не имеют значения: Жак, забравшись на чердак главного здания института, прыгнул вниз, как только понял, что я его там нашел. К счастью, он попал на копну сена, которая смягчила удар. Только спустя несколько дней мне удалось вырвать у него признание, почему он сделал это. Он сказал мне: «Я подумал, что вы пришли для того, чтобы снова отдать меня этой женщине. Лучше умереть, чем встретиться с ней снова. Напрасно вы будете говорить, что она моя мать: я знаю, что она меня не любит. Она никогда меня не любила. Я узнал ее по запаху. Она не занималась мной, когда я у нее жил. Никто меня там не любил, кроме Соланж». Я долго размышлял об этой семейной драме. И в конце концов пришел к выводу, что с взрослением Жака конфликт будет ослабевать, постепенно, со временем все образуется. Между тем я урезонил Жака, он меня выслушал и сделал над собой большое усилие, чтобы лучше встретить мать, когда она еще раз приехала через год. Но во время этого второго свидания я понял, что мой ученик никогда не будет любить ни свою мать, ни кого-нибудь другого из членов своей семьи. Долго я оставался в недоумении, спрашивая, в чем причина такой озлобленности…
— И вы нашли ее? — скептически спросил генеральный адвокат.
— Думаю, что да. Впервые приехав в Париж за Жаком, я не мог не заметить, что его отъезд в Санак был большим облегчением для всей семьи, в том числе и для матери, — надо это сказать. Видеть это было тяжело, и я понял, что именно мне предстояло создать для несчастного ребенка новую семью, в которой он чувствовал бы себя любимым и окруженным заботами всего нашего братства.
После второго приезда мадам Вотье в Санак я посчитал, что было бы разумным реже устраивать эти свидания сына с матерью. Был ли я не прав? Не думаю. Если бы я продолжал настаивать, произошло бы самое худшее — Жак перестал бы доверять мне, он перестал бы верить всем, а между тем для успешного развития было необходимо, чтобы он сохранил доверие.
— У Жака Вотье были хорошие отношения с другими воспитанниками?
— Он был отличным товарищем. С самого начала все его полюбили в Санаке за доброжелательность. Через несколько месяцев им восхищались, удивлялись упорству, с каким он учился.
— Был ли среди его товарищей Жан Дони, который специально занимался им?
— Да, был. Я специально выбрал Жана Дони — слепого, — чтобы он опекал Жака. Выбор был продуман — они стали неразлучными друзьями на многие годы.
— До прибытия в Санак Соланж Дюваль, — вставил генеральный адвокат Бертье.
— Когда Жаку пришло время сдавать экзамены, я подумал, что Соланж Дюваль могла бы стать ему лучшей помощницей. Будучи неплохим человеком, Жан претендовал на особые права в дружбе — ему не понравилось, что девушка стала занимать большое место в жизни Жака. Он был не прав. Я объяснил ему, что в дальнейшем он все равно не сможет заниматься со своим младшим другом: ведь всего через несколько месяцев ему предстояло занять место органиста в соборе в Альби, где он работает до сих пор. Соланж Дюваль должна была его заменить. Жан Дони согласился с моими доводами и доказал, что не помнит обиды, когда нарочно приехал из Альби, чтобы самому сесть за орган в нашей часовне в день бракосочетания.
— Свидетель может нам сказать, — спросил генеральный адвокат Бертье, — какими мотивами он руководствовался, приглашая Соланж Дюваль с матерью в Санак?
— Никакими мотивами я не руководствовался, — спокойно сказал Ивон Роделек, — я только подчинился необходимости. Воспитание Жака было бы неполным, если бы он не испытал нежности в той форме, которая есть любовь, доведенная до самоотречения. Нужно было дать этому чрезвычайно чувствительному ребенку полное представление о понятии «любовь» — о любви к ближнему, о любви к самому себе, что позволило бы ему осознать свое человеческое достоинство. Только Соланж Дюваль могла дать ему представление о нежности. Чем больше размышлял я о странной судьбе этих двух детей, тем больше обретал уверенность в том, что мой девятнадцатый слепоглухонемой не предназначен в будущем к одиночеству, как это было с его предшественниками. Я поговорил с нашим врачом — доктором Дерво, — он придерживался такого же мнения. Разве не лучше было бы, если бы в нем заговорили самой природой обусловленные стремления и желания, вплоть до желания плоти? Такой день придет, и никакой закон не запрещает Жаку радоваться человеческими радостями. Человек не создан для того, чтобы жить в одиночестве, если только он самим небом не предназначен для спасения душ человеческих. Разве не само Провидение в его бесконечной мудрости устроило так, что на пути несчастного ребенка встретилась Соланж Дюваль?