Этот синхрофазотрон разрабатывали мы с Тимом, переругавшись со всеми электриками в радиусе тридцати миль. Рядом стоял «апокалиптический» ускоритель из легендарного Церна, тот самый Большой Адронный Коллайдер, точнее, уцелевшая его часть (хранили как реликвию). Около моего стола жужжал нуклотрон — тоже старенький, но самый точный в крыле.
— Ну, как оно, в двадцатом веке?
— Лучше вам и не знать, — отшутился я, крепко призадумавшись над иронией. До лекций Эла, чёрт бы его побрал, я воздавал должное шуткам о Бостоне, без которых не обходился ни один рабочий день. Уж очень близко по современным меркам размещались города и слишком отличались друг от друга. НьюЙорк и Бостон — как демократ и республиканец, как Специальная теория относительности и Квантовая механика*, как Земля и Астероид, в конце концов. А теперь меня передёргивало каждый раз, когда говорили об уродливом прошлом.
— Ребята, лучше введите меня в курс дела. Когда я уезжал, на столе были цезиевые часы, я точно помню. Какая тварь стащила их для своих тупых экспериментов, признавайтесь?
Коллеги напали с разных сторон с объятиями и, вот, я стоял облепленный телами, не имеющий возможности слова сказать. Сделал вид, что борюсь с тошнотой, чтобы вырваться на волю. Пришлось идти в уборную и якобы приводить себя в порядок.
***
Эл пожаловал в лабораторию ровно в три часа дня, как мы и договаривались. Со временем он был в ладах. Я встретил бостонского француза на ресепшене, где ему выдали жалкую временную карточку (ею можно было воспользоваться только в паре с ID-картой сотрудника). К тому моменту в отделе никого не было: первая смена, заступившая в шесть утра, ушла домой, а вторая должна прийти только в пять. Обычно перерыв использовали для проветривания и уборки, но сегодня его используем мы с Элом. Я решил не говорить ему о негодовании, которое ощутил, проснувшись посреди улицы, ведь в этом был абсолютный ноль смысла, но Эл заговорил сам, сделав шаг в обширную лабораторию.
— Послушай, по поводу вчерашнего…
Его голос прозвучал так неуверенно, что я невольно обернулся, чтобы посмотреть на парадокс. Элу стыдно? Это не его двойник? Не клон? Не генномодифицированная копия? Несите воды, сейчас упаду в обморок от счастья. Я приподнял бровь, ожидая продолжения.
— Не помню, как добрался домой, поэтому не знаю, что было.
— Меня ограбили, забрали все деньги и очки. Пришлось просить милостыню на билет до Нью-Йорка, идти с аэропорта на своих двух до дома целых шестнадцать кварталов.
— Правда?
Хотелось подольше полюбоваться на Эла со сведёнными бровками и надутыми губками — и не хотелось одновременно. Он больше нравился мне в пылу страсти (стоп, вычеркните слово «нравился»). И под страстью я понимал стоны удовольствия, а не крики гнева. Пока Эллиот продолжал теребить край рукава белой рубашки, я развернулся к нему спиной, сделав вид, что возникла срочная надобность внести данные в формулу.
— Ну, и чем вы тут занимаетесь?
Я фыркнул, не оборачиваясь.
— Я же вижу: ты хочешь похвастаться.
— Это такой способ сказать, что тебе интересно, не говоря, что тебе интересно? — я скрестил руки, надеясь, принять позу, говорящую «я всё знаю о тебе, мудак недоделанный».
— Возможно.
Он улыбнулся мне так, как и вчера. По-доброму, но с хитрецой. Давайте взвесим «за» и «против». Эл жаждал узнать, чем я занимался: если расскажу — исполню мечту. Такая перспектива совсем не улыбалась. Если не расскажу — Эл не поймёт, насколько я крут. Но, буду честен, у него будет время осознать, чего я стоил на самом деле.
Я промолчал, медленно потопал к одному, потом к другому устройству, убедился, что они функционировали как надо; когда дошла очередь до циклотрона, Эллиот подал голос — спросил: «Что это такое?». Дабы не вступать с ним в конфронтацию, я ответил:
— Тут сталкиваются те же частички, которые помогут нам попасть в прошлое.
— А! — он широко открыл глаза. — Помню, как-то на «н». Н-н-н, нейтроны?
— Нейтрино.
— Прошу прощения.
— Ты же проходил курс физики, как можно это не запомнить?
— Я отлично запоминаю даты.
— Даты, — я почти выплюнул это слово, и Эл нахмурился. Шагая за мной по пятам, он добрался до второго этажа лаборатории, где царствовали братья Мост и тёмная неуловимая материя. На потолок проецировалось звёздное небо. Я встал над Сатурном: думал, Эл начнёт восхищаться, как здесь было красиво, но его заело на сказанной фразе.
— Имеешь что-то против дат?
— Да нет, я просто… — Я мог промолчать, но вместо этого, воскликнул: — Это же прошлое! Оно было и прошло, смысл копаться, если это уже прожитая кем-то история?
— Это опыт, ошибки, в конце концов, на которых человечество не учится!
Я сел за компьютер Тима. Где у этого парня наушники?
— Сколько войн было в двадцатом веке? Две, если ты вдруг не знаешь. А сколько в двадцать первом? Тоже две. И это не говоря уже о Большой ядерной войне в прошлом столетии. Мир — вещь хрупкая, и чтобы его сохранить, нужно обращаться к прошлому, понимаешь?
Эллиот склонился надо мной, перехватил руку с наушниками.
— Что ж, мы здесь и работаем над тем, чтобы сохранить хрупкое равновесие.
— Скорее наоборот, — ехидно сказал он, переходя на резкий и хлёсткий тон. Мы опять спорили: во мне бурлила злость, на язык просились едкие фразочки, чтобы поставить Эла на место. Но он был моим напарником. Я попытался сконцентрироваться на желании хорошо выполнить задание и получить свидетельство. Идея о том, что потом мы с Элом распрощаемся, и мне дадут другого напарника была почти что целебной. Я покажу Терри результаты психологической совместимости и попрошу его расформировать нашу пару.
— Не надо на меня нападать, я войны не устраивал.
— Я просто мнение высказываю, а ты даже не пытаешься меня переубедить.
— А должен?
Элу пришлось признать, что я не должен был ему ни-че-го, да и весь разговор с самого начала был бессмысленным. В 4:15 мы, наконец, успокоились до того состояния, когда он стал способен рассказывать, а я — слушать. Эл попросил остаться на втором этаже, устроился рядом с телескопом и начал вещать мне о нравах Викторианской Англии. У нас даже получилось нечто вроде нормального человеческого диалога без яда, сарказма и самоутверждения.
Надо отметить этот день красным на календаре.
***
Маман не звонила целую неделю: наверное, чувствовала, что я пока не облажался и не смогу её порадовать. Папа никогда первым не звонил и по установленной традиции звонков от сына не ждал. Когда наши отношения ещё были способны существовать, я иной раз говорил с отцом по телефону, но темы иссякали почти мгновенно. Папа не задавал вопросов, требовавших обширного ответа, то ли желая быть деликатным, то ли чтобы побыстрее сказать «пока». Впрочем, он и в моём детстве не сильно стремился к коммуникации: хоть никогда и не пропускал семейные посиделки, но ограничивался скупым угуканием и смешками.
Последнюю неделю перед путешествием я почти не покидал номер отеля.
Во-первых, меня периодически рвало от разных вакцин, которыми нас кололи, чтобы защитить от болезней ХIХ века. Во-вторых, нужно было доработать суперкарман, в который я хотел положить цифровые очки. Они, конечно, не смогут работать на 100% (интернета-то не было в те времена), но станут, я уверен, неплохой информационной базой.
За день до путешествия нас вызвал к себе Овенден. Я собрался с силами и пришёл в Колумбийский университет пораньше: в какое-то мгновение у меня с языка едва не сорвалось признание, как я соскучился, по бархатному голосу Терри в том числе, но смог утопить жалкую фразу в довольно искренних объятиях с куратором. Мы едва успели обменяться несколькими словами, когда в комнату вошёл Эл, как всегда, пунктуальный.
— Эллиот Верцнер, наконец-то мы с вами познакомимся лично!
Я возвёл глаза к потолку, пока они наперебой утверждали, что так много слышали от меня друг о друге хорошего. От меня, представляете? Эллиот, решивший сменить белую рубашку на серую (какой радикальный шаг, какой рисковый парень!), уселся за стол в первом ряду, я занял аналогичное место во втором. Мы с Терри украдкой поглядывали на Эла и, когда наши взгляды встречались, неоднозначно кивали друг другу. По бостонскому французу было сложно понять, переживал ли он по поводу миссии, нуждался ли в психологической помощи?