В юности знал одну девчонку, Камиллу Луис. Она резала себя и постоянно повторяла: «Я испытываю от этого моральное удовлетворение». Камилле было лет двенадцать — едва ли она до конца понимала, что говорила. Я догадался, где она нахваталась этих словечек, когда сам попал к психиатру. Доктор пытался доказать, что я тоже ощущал «моральное удовлетворение», пусть и на подсознательном уровне. Он утверждал, что нужно отвлечься и жить как все обычные (на этом слове меня передёрнуло и он заменил слово на «нормальные») люди.
Любить, заниматься сексом, делать маленькие глупости. Я отвечал, что согласно теории множественных миров где-то есть моя копия — мистер примерный мальчик, так что можно не париться насчёт своей кармы: минус на плюс делает из меня нейтрона. А нейтроны хороши тем, что они всем нравились (на физическом уровне). Я пытался вывести его из себя: не признаваться же, что на самом деле я не страдал никакими заболеваниями и манипулировал родителями, как маленькая корыстная тварь?
Почему я с лёгкостью калечил своё тело? Мне говорили, что дело в слабой воле, в неспособности адаптироваться к обществу, в безбашенности, в скрытых агрессивных силах Фрейда, в подростковом максимализме, в стремлении к самоутверждению. Как бы там ни было, я полагал, что «болезнь» осталась в прошлом. Если Овенден узнал о ней, значит, они занялись мной вплотную, что, в принципе, весьма ожидаемо.
— Робби, я отношусь к тебе с большим уважением, меня восхищает то, как ты думаешь. Я полагаю, что это врождённые способности, и ты сделал правильный выбор профессии.
— Спасибо, профессор.
— Называй меня Терри, мы ведь столько прошли, — я хмыкнул, и он рассмеялся.
Мы оба вспоминали пожар, устроенный мной в лаборатории, или, например, случай с потерянным чипом. Мы с Овенденом тогда два часа просидели под дверью кабинета, рассуждая, виновата ли квантовая механика в том, что мы теряем вещи. Она не виновата, но оказалось до глупого весело говорить о чепухе, используя тяжеловесные научные термины. Смеясь над собственной профессией. Изначально я сблизился с Овенденом по той причине, по которой я сближаюсь со всеми: чтобы кое-что получить. В случае с профессором я нуждался в наставнике — хотел стать его фаворитом, получить преференции. Но, наверное, немного переборщил, и он счёл меня другом.
— Твоё имя содержится в электронной картотеке Психологического госпиталя в Престоне, — произнёс Терри, заказывая у робота два стаканчика горячего шоколада у ворот парка Стентлон. — Объяснишься?
— У нас в мире слишком много правил, шагу нельзя ступить, — я попытался отшутиться, но взгляд Терри был холодным и сосредоточенным. — Вы же проверяли меня на детекторах при поступлении, с моей психикой все великолепно!
— Детские травмы порой дают о себе знать в зрелом возрасте.
— По статистике. Но я не верю в эту концепцию.
— Робби, я говорю с тобой откровенно и требую того же, — он сел на скамейку, поставив стакан шоколада, предназначавшийся мне, на деревянную планку. — У тебя случались рецидивы? Бывали моменты, когда появлялось желание резать себя?
— Вы просто хотите видеть меня без одежды?
— Я уже видел и знаю, что метки старые, — на его лице не дрогнул ни один мускул.
— Я спрашивал о возникновении такого желания. Ответь мне честно.
Я смотрел на него, вспоминая опыт нескольких неудачных экспериментов с доверием. Однажды роботы сведут на нет необходимость общаться с неприятными людьми, пока же я оставался социальным существом. Поэтому экспериментировал — всё-таки все мы квадриллионы субатомных частиц! Когда меня отвергали парни, не брали в школьную постановку одноклассники или изнуряли родители, я шёл в гараж-тире-физическую лабораторию с мыслью, что знакомые мудаки не более чем совокупность электронов, протонов и нейтронов. Как я мог с ними в таком случае взаимодействовать? Правильно, ставить лабораторные опыты.
Для ускорителя частиц люди не годились, а другого оборудования у меня на тот момент не было. Я решил играть с отдельными чертами их характера, доводил до белой горячки спокойных, задирал тихонь, унижал вожаков (из-за чего меня прозвали Робби-Антифоби), а иногда рассказывал о себе всякие небылицы, якобы доверяя тайны тем, кто клялся в том, что сохранит секрет. Исход был очевидным: на следующий день рассказанная информация вообще переставала быть конфиденциальной. Если не считать репутации психа, эксперименты позволили мне лучше понять людей. Возможно, опыт подтолкнул меня к мысли, что сказать Овендену. Я устроился рядом с ним и осторожно отпил шоколад, мычанием дав понять, как вкусно.
— В старших классах средней школы я построил камеру Вильсона в гараже, чтобы фотографировать треки антиматерии. А спустя несколько месяцев купил медную проволоку и трансформаторную сталь для ускорителя-бетатрона. На него шла вся электрика в доме, горели предохранители, а мама возмущалась, почему я не увлекаюсь футболом, — наши с Овенденом взгляды встретились и он почти улыбнулся. — У меня были катушки, создававшие магнитное поле в десять тысяч раз мощнее, чем земное, способное без труда вырвать у вас из рук кирпич. Я участвовал в конструировании тактильной технологии Пентагона, которую вы сейчас знаете как «перчатку». Именно наша группа создала электронную бумагу, её в итоге взял в оборот Гугл. Да, я хвастаюсь, но всё, сделанное до этого, меркнет по сравнению с перспективами стать треваймом.
Шоколад остыл — я допил его несколькими глотками и стиснул стаканчик. Овенден продолжал смотреть перед собой расфокусированным взглядом.
— Роберт, я никогда не сомневался в твоих способностях.
— Значит, я стану треваймом, так? Я хочу работать с ВМами, и у меня есть все необходимые для этого знания. Гарантирую вам, что буду придерживаться правил хотя бы потому, что они обеспечивают мою безопасность.
В этот момент профессор выглядел гораздо старше своих лет: на лбу появились морщины, он сжал крылья носа пальцами, словно крепко задумался. От этого человека зависела моя карьера, миллион долларов, эй! Едва я подумал, что Терри может сказать «нет», как во мне вскипело желание его придушить.
— Ты станешь треваймом, мы оба этого хотим.
***
Спустя полчаса моей решительности немного поубавилось. Оказалось, что экзамен представлял собой практическое задание. РЕАЛЬНОЕ задание в прошлом с ВМами, только чуть меньшей мощности, чем обычно, и всеми вытекающими последствиями. Если учитывать, как нам полоскали мозги по поводу опасностей путешествий, я ожидал, что студентов допустят к ВМ не раньше следующего года. «Монгерли» же вроде бы планировала отправить во вчерашний день своих подопытных. Или мне просто не сказали об эксперименте? Овенден вроде бы не заметил моего замешательства. Пока он вставлял в очки микрокарту, я выбросил пластиковый стаканчик под лавочку и вздохнул с таким облегчением, словно вместе с ним меня покинули киллерские наклонности.
— В нашем проекте помимо Нью-Йорка участвуют ещё несколько городов, — Овенден осторожно надел на меня очки, щёлкнув по носу. — Ты бывал в Бостоне?
— Нет.
— Тут всего десять минут езды на гиперпуле.
К чему это он? Ненавижу Бостон, что так и мнит себя центром американской интеллигенции. Жителей этого города легко можно узнать по махровому консерватизму. Художники пытаются возродить классическую живопись, рисуя на бумажных холстах вместо цифровых, писатели используют клавиатуру, хотя чипы способны тут же воспроизводить на экране мысли; все ходят с рюкзаками за спиной — деловые и свободные. Насколько я знаю, Бостон так и остался единственным американским городом, где используются «глушители» — такие микроскопические штуки, способные подавлять сигналы связи, в том числе и интернета. Так что образование у них тоже традиционное и ценности родом из двадцатого века.
— Съездишь в Бостон, познакомишься со своим напарником, его зовут Эллиот Верцнер.
Он дал мне его досье — папа родом из Франции, нехорошо.