Превращение в «народную книгу» претерпели в эпоху Возрождения и многие другие памятники рыцарского романа в прозе. Как правило, именно они, а не стихотворные романы, созданные на всем протяжении средних веков, в том числе современные прозаическому роману.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Стихотворный роман середины XIII-XIV века.
Прозаические повествования, разрабатывавшие не только бретонские, но по сути дела почти все другие сюжеты романного жанра, и распространявшиеся в десятках рукописей (как помним, один прозаический «Роман о Тристане» дошел до нас более чем в 75 списках), оттеснили на далекую периферию рыцарский роман в стихах. Начиная с середины XIII в. новых произведений в этом жанре появляется все меньше и меньше. Но было бы ошибкой полагать, что эти новые романы все как один второстепенны и неоригинальны. И вот что еще надо принять во внимание. Прозаический куртуазный роман, ставший несомненно массовым чтением (при всей условности, применительно к средневековью, этого понятия), не убил интереса к роману стихотворному. Свидетельство тому — обилие созданных во второй половине XIII и начале
XIV в. списков стихотворных романов предшествующей поры, списков, сохранившихся до наших дней. Итак, старые куртуазные романы в стихах на артуровские, античные, византийские сюжеты продолжали переписываться, а следовательно и читаться. Поэтому их нельзя выключать из литературного процесса. Но теперь их место в этом процессе иное. Они как бы переходят в новое качество. Привлекая читателей, они перестают увлекать поэтов. Они не служат теперь образцом. Им больше не подражают. В области стихотворного романа начинает доминировать новое направление. Его можно условно назвать «трагическим». Это не значит, что новые стихотворные романы тяготеют лишь к этому типу повествования.
1 Именно теперь создаются обширнейшие рукописные «кодексы», включающие до десятка различных произведений. Столь типичное для XIII в. пристрастие к обобщающим суммам коснулось — и в такой чисто внешней форме — и стихотворного рыцарского романа.
Но таких романов подавляющее большинство. Кроме того, они наиболее значительны с литературной точки зрения и просто читательски интересны.
Думается, объяснение этому отыскать не трудно. В литературе постоянно действует закон вакуума. Новые темы и сюжеты рождают новые произведения. Конечно, темы популярные (читательски) и уже в достаточной степени разработанные не могут не привлекать писателей с легким пером, но, как правило, это писатели не первой величины. Творческие индивидуальности более самобытные ищут нехоженных путей. Старая тематика оказалась к середине XIII столетия надежно оккупированной прозаическим романом, а также новыми списками старых произведений. К этому следует еще добавить, что куртуазная проблематика в ее наиболее идеализированной форме стала предметом нового жанра, сделавшегося исключительно популярным уже около середины XIII в., — любовно-аллегорической поэмы. Поэтому в интересующий нас в этой главе период почти не найдется новых романов «идиллического» типа, а если такие и создавались, то они были малооригинальны и в достаточной степени посредственны.
Итак, рыцарский роман в своих наивысших достижениях обращается к новым темам, до того в литературе еще почти совсем необследованным. В противовес поискам гармонии в жизни и во внутреннем мире куртуазного героя, чем отмечены многие произведения «эпохи Кретьена», теперь на первый план выдвигается обостренная конфликтность, которая не предполагает гармонического, в той или иной мере счастливого разрешения. В переживаниях протагонистов и во взаимоотношениях персонажей теперь подчеркивается экстатичность, взвинченность и болезненность страстей, крайнее напряжение, что находит себе, между прочим, яркую параллель в пластике эпохи, в которой обычно отмечают усиление интереса к натуралистическим деталям, не снижающим, а, наоборот, подчеркивающим крайнюю обостренность переживания (говорят даже о барочных тенденциях в поздней готике).
Это была несомненная реакция на пленительную утопию артуровского мира, столь долго увлекавшую и развлекавшую феодальное общество, но давно уже воспринимавшуюся как «возвышающий обман». На смену этой утопии приходил иной, более трезвый и более горький взгляд на жизнь. Не приходится удивляться, что в романах второй половины XIII в. четко прослеживается стремление изображать действительность вне ее полуфантастического бретонского обличья, перейти от артуровских иносказаний к воссозданию наиболее острых жизненных конфликтов.
Здесь следует оговориться. Куртуазный роман второй половины XIII в. и начала XIV столетия не выходил за пределы феодальной, рыцарской литературы, и в своем отражении жизни он ограничивался узкими рамками своего сословия, даже, быть может, более узкими, чем это было, скажем, в произведениях Жана Ренара. Именно здесь находили авторы романов своих героев и сталкивавшие их конфликты. Но вот что особенно важно и что затем было подхвачено писателями Ренессанса: этот феодальный рыцарский мир не трактовался более как идеальная модель социума. Куртуазный универсум утрачивал свои прежние привлекательные черты. Герои новых романов уже не были однозначно положительными или отрицательными. Их характеры стали более сложными, в известной мере — глубокими. Это говорит, конечно, о «реалистских» тенденциях в развитии романного жанра, «реалистских» не с точки зрения увеличения точных бытовых зарисовок и вообще описательности, а с точки зрения попыток отразить наличествующие в рыцарском сословии реальные конфликты, сколь бы узки и локальны эти конфликты ни были.
Развитие стихотворного рыцарского романа во второй половине века не было отделено непроходимой гранью от его эволюции в предшествующий период. Дело не только в том, что старый стихотворный роман своими повествовательными приемами, своей стилистикой оказывал влияние на поэтов нового поколения. Некоторые тенденции, наметившиеся в стихотворном романе уже на рубеже XII и XIII вв., теперь были развиты и продолжены. Мы имеем в виду прежде всего интерес к острым драматическим ситуациям, рожденным не условным и неподвижным миром сказки, не некой роковой предопределенностью или свойствами характеров протагонистов (как, например, в «Романе о Тристане»), а продиктованным жизнью. Напомним, что ряд произведений начала века, в том числе книги Жана Ренара, отмечены этими чертами. Лишь разрешение конфликтов было в то время иным.
«Трагический» роман был, таким образом, попыткой более глубокого, более серьезного подхода к жизни; при этом подобная углубленность в концепции романистов эпохи неизбежно приобретала трагические черты. Но не только. Это было также горьким прощанием с прекрасными куртуазными иллюзиями предшествующей поры. Средневековье вступало в период своего заката («осени», как назвал это Й. Хойзинга, справедливо полагая, что время увядания имеет свои привлекательные черты); стремление осмыслить накопленный опыт, взглянуть ретроспективно на пройденный путь отличает многие сочинения эпохи (и теологические «суммы», и исторические компендиумы, и естественно-научные «картины мира»). Поэтому романы этого периода, ориентированные на переоценку прежних концепций и идеалов, представляются нам явлением очень значительным. Пусть романов этих немного, пусть переоценка старых куртуазных заблуждений происходит все еще «изнутри» («извне» это произойдет позже, например в романе Антуана де Ла Саля «Маленький Жан де Сентре»), но сам факт такой переоценки симптоматичен.
Иногда некоторые из стихотворных рыцарских романов, к рассмотрению которых мы приступаем, относят к числу «нравоучительных» («edifiants») [160], ставя их в один ряд, скажем, с «Ираклием» Готье из Арраса, и даже с книгами Роберта де Борона. Нам представляется, что подобная классификация ошибочна. Ошибочна по крайней мере с двух точек зрения. Во-первых, любой куртуазный роман нес в себе поучение; он был примером доблести, силы чувства, благородства и т. д. Нередко — богобоязненности и благочестия, хотя эти качества далеко не всегда оказывались выдвинутыми на первый план. Поэтому наличие или отсутствие «поучительности» является ненадежным критерием при классификации памятников романного жанра. Во-вторых, «поучительность» «трагических» романов совсем иная, чем сочинений, в той или иной мере призванных иллюстрировать христианскую догматику. Мы почти не найдем в этих романах навязчивого морализирования, хотя, казалось бы, эпоха была очень для этого подходящая. Напротив, эти романы отличает известная безморальность; по крайней мере, «мораль» в них довольно проста. Магистральный сюжет таких произведений — не поиски гармонии, а судьба человека в бесчеловечном обществе, в котором царит игра необузданных темных страстей, приводящая часто к бесчеловечным кровавым развязкам (отметим мимоходом, что такой же характер носят и некоторые жесты, например «Амис и Амиль», новые редакции которых возникают как раз в это время).