Гусь был убит на лету, но упал в 15 шагах по другую сторону откоса бруствера и идти за ним было опасно, так как неблагоразумного, рискнувшего на это, ожидала верная смерть.
Рота поручика, счастливого стрелка, находилась отдельно в конце третьей параллели, заворачивавшей вовнутрь, а потому подверженной только огню ложементов, защитники которых так сильно аплодировали по адресу офицера.
Поручик Кюлле испросил у своего капитана позволение пойти поднять свою дичь: «Вас убьют» «О! нет капитан, вы хорошо видели, что русские пули не попали в гусей: впрочем найдется средство воспользоваться взаимным соглашением». — «Ничего не знаю, делайте как хотите». Кюлле взял свой белый платок, привязал его к концу шомпола и подняв как знамя над бруствером закричал русским: «Bono Moscoves, Bono Moscoves!».
Спустя несколько времени, белый платок начальника неприятеля в свою очередь взвился над ложементами, и мы услышали явственно следующие слова: «Боно француз, перемирие заключено».
Поручик Кюлле велел поставить все ружья к брустверу, приказав не делать ни одного выстрела, чтобы ни случилось, и доверяя словам своего противника, высунулся в полкорпуса над парапетом.
Затем русский офицер взошел на скат ровика и, вытянувшись во весь рост, геройски представил собою цель для выстрелов как бы в обеспечение принятых обязательств.
Тогда поручик приблизившись к своей птице, поднял ее, поклонился русскому офицеру и закричал: «благодарю», а затем возвратился с дичью в руках в траншею. В свою очередь ушел назад и русский офицер, одновременно с нами снявши парламентерский флаг. Вслед за этим раздались несколько ружейных выстрелов, как бы указывавшие, что вражда так рыцарски прекращенная, должна вновь войти в силу!
Этот небольшой случай, значение которого представитель власти, пожалуй, легко бы мог преувеличить перед военным советом, как уверяют, не единственный в подобном роде в продолжение этой войны. Называют капитана из наблюдательного корпуса, хорошо известного за свое прямодушие и храбрость, который находил через каждые 3–4 дня, в извилине одной скалы небольшой белый хлеб, которого у нас не было и заменял его несколькими кусками сахара, которого лишены были русские.
Говорят, что 5 ноября этот капитан нал раненый около русского офицера тоже раненого, и что они взаимно дали слово сообщать друг другу сведения, обменявшись своими карточками в том месте, где оба лежали раненые. Этих рассказов нельзя проверить; но они ходят по лагерям, и никто им не удивляется.
34
Под Севастополем 26/14 декабря 1854 г.
Вы мне пишете, что подробности которые, я сообщаю вам о наших осадных работах и вообще об армии, интересуют вас и что вам иногда приходит желание прочесть мои письма некоторым своим друзьям, прибавляя, что подпрефект, которому вы их читали, предложил послать их в газету в Реймс для напечатания.
О! Умоляю вас не уступайте никогда таким советам. Не могу понять необдуманность подпрефекта, не сознающего, что напечатание секретных разъяснений будет иметь серьезные последствия; данные в таких сообщениях обыкновенно не точны или преувеличиваются, и тогда они обманывают общественное мнение, если же случайно они оказываются правдивыми, то дают неприятелю указания, которые могут нанести нам большой вред.
Мы читаем многие газеты и часто встречаем там выдержки из писем, имеющие все только что указанные мною недостатки, и чем мы очень недовольны. Что касается рассказов о личных случаях, то мы смеемся над ними, так как они рассказываются наивными офицерами, воображающими, что только они спасли армию, и были причиной победы, или что только им одним предстоит взять Севастополь, при условии если их рвение не будет сдерживаться. Это косвенно приносит только вред рассказчику, но, к счастью, во французской армии мало офицеров, которые так смешны.
Мы находим также в газетах официальные рапорты военного начальства и уверяю вас, что они совершенно верны; в них нет всего, так как часто весьма важно оставлять неприятеля в неведении о некоторых фактах, особенно ему интересных. Думаете ли вы, например, что было бы удобно, если б он знал, что наши солдаты гибнут вследствие дурной пищи, что число больных равняется половине наличного числа армии, что почва до того промокла, что нельзя снабжать батареи снарядами в достаточном количестве, что солдаты настолько слабы, что не в состоянии сопротивляться немного более серьезному нападению? и проч.
Официальные донесения, непечатаемые, содержат все эти подробности, для того, чтоб правительство знало и могло исправить недостатки, и тысячу раз оно право, не предавая их гласности. Если в моих письмах я говорю о всех этих вещах смело, то потому только, что уверен, что вы их не отдадите на суд публике и что они не будут напечатаны ни в одной из газет.