Вернемся к контролю паспортов. Порой на границе выяснялось, что российской визы у въезжающего нет. Устав о паспортах (статья 306 издания 1836 года) предписывал иностранцев «без установленного паспорта» высылать обратно, «не испрашивая на то предварительно никакого разрешения». Однако если приезжие не вызывали подозрений в неблагонадежности, дело решалось в их пользу, причем порой для этого даже не требовалось высочайшего вмешательства. Так, когда в 1829 году театральный машинист Пино, «нарочито выписанный в Санкт-Петербург по контракту, заключенному в Париже, для исправления при театрах машин», прибыл в Кронштадт с паспортом, но без «засвидетельствования российского консульства», кронштадтский военный губернатор вице-адмирал Рожнов доложил об этом в III Отделение, но петербургский генерал-губернатор заверил вице-адмирала, что Пино «из Франции выписан с Высочайшего Его Императорского Величества соизволения на службу к санкт-петербургскому театру» и «здесь необходимо нужен», после чего тот пропустил Пино в Петербург, где француз благополучно трудился по крайней мере до начала 1842 года (20 января газета «Северная пчела» объявила о его бенефисе). Сходным образом, когда оказалось, что французский подданный Шарль Ломбардини, выписанный в Петербург проживающим там книгопродавцем Брифом, остановлен в Любеке (порт на балтийском побережье, откуда пароходы отправлялись в Петербург) и тамошний российский консул сомневается, стоит ли визировать его французский паспорт, то и это затруднение разрешилось довольно легко. Бенкендорф сначала запросил у вице-канцлера Нессельроде, «не встречается ли какого-нибудь особенного препятствия» к прибытию Ломбардини в Россию; вице-канцлер в ответ заверил, что француз «принадлежит к числу тех французских подданных, кои приезжают сюда по видам торговли» и, следовательно, «ему может быть разрешен приезд в здешнюю столицу». После этого шеф жандармов обратился к Нессельроде «с почтительною просьбою, не благоугодно ли будет Вам дать нашему в Любеке консулу надлежащее предписание снабдить его на проезд сюда паспортом», и просьба была выполнена.
Виза российского дипломатического представительства давала определенные гарантии благонадежности въезжающего, однако III Отделение было не очень довольно этим порядком, ведь получалось, что в суждении о нравах французов приходится полагаться на самих французов. Во второй половине 1830-х годов III Отделение попыталось возложить на чиновников русской миссии в Париже обязанность самим более тщательно наводить справки о намеревающихся въехать в Россию, но русский посол в Париже граф П. П. Пален объяснил, что это подорвет всю торговлю между двумя странами: ведь если негоциант, желающий въехать в Россию, будет дожидаться, пока русские чиновники выяснят, насколько нравственно его поведение (а выяснять они будут все равно посредством запросов, посылаемых во французские инстанции), все его негоции пойдут прахом. Того же мнения придерживался и русский посол в Лондоне барон Бруннов; он также считал, что российской стороне не остается ничего другого, кроме как верить подписи английского министра иностранных дел на заграничном паспорте, выданном английскому подданному.
Тем не менее информация, полученная от русских дипломатов, нередко оказывала решающее влияние на судьбу французских путешественников. Виза была необходима для въезда в Россию, но наличие ее отнюдь не гарантировало беспрепятственного впуска иностранца в пределы империи и безоблачного там пребывания; порой, не имея формальных поводов отказать французскому просителю в визе, сотрудники русской миссии визировали его паспорт, но тотчас же по своим каналам извещали петербургское начальство о том, что данный француз вызывает большие подозрения. Например, в 1834 году два француза захотели въехать в Россию через Одессу, однако выяснилось, что оба «по достоверным сведениям, подтвержденным самими чиновниками французского посольства, принадлежат к секте сенсимонистов», а следовательно, в России им делать нечего. «Не имея предписаний о воспрещении въезда в Россию людям, принадлежащим к сей секте, барон Рикман [русский поверенный в делах при Оттоманской Порте] не решился отказать помянутым лицам в пашпортах», однако доложил об этом вице-канцлеру Нессельроде. Тот известил главноначальствующего III Отделением Бенкендорфа, Бенкендорф доложил императору, а император Высочайше повелеть соизволил: чтобы вышеупомянутые Барро и Марешаль «по прибытии в Одессу немедленно обращены были в Константинополь с воспрещением обратного въезда в Россию», что и было исполнено. Два сенсимониста отделались легким испугом: по заведенному для прибывавших из Константинополя порядку пробыли положенное время в карантине, а потом были отправлены назад. Хуже пришлось в мае 1833 года отставному офицеру по фамилии Пьерраджи, который сопровождал в Россию дипломатического курьера Франчески, прибывшего в Петербург с бумагами от министра иностранных дел герцога де Броя. О Пьерраджи российским властям тоже поступило предупреждение: в письме тогдашнего русского посла в Париже графа Поццо ди Борго он был представлен «подлым негодяем», исповедующим революционные идеи. Этого оказалось достаточно, чтобы он был взят под стражу. Освободили его через три дня только благодаря настоятельным хлопотам французского поверенного в делах Лагрене, который пригрозил российскому правительству поднять шум во французской прессе, если Пьерраджи не будет освобожден. В результате подозрительного француза «вверили под расписку» спасителю-дипломату с обязательством как можно скорее удалить его из России, что и было исполнено, поскольку француз и сам мечтал уехать восвояси.