А после того как в июле 1830 года во Франции произошла революция и место свергнутого короля Франции Карла Х занял «король французов» Луи-Филипп, ситуация вновь ухудшилась. Спустя два месяца Николай I, последовав примеру двух других абсолютных монархов, австрийского императора и прусского короля, скрепя сердце признал «июльскую» Францию; вице-канцлер Нессельроде сообщил об этом решении Николая I специальному посланнику Луи-Филиппа генералу Аталену 1 октября, и тот 15 октября вернулся с этой вестью в Париж. Однако российский император продолжал считать Луи-Филиппа узурпатором и никогда не называл его братом, как других монархов (точно так же он 22 года спустя отказывался называть братом Луи-Наполеона Бонапарта, когда тот провозгласил себя императором Наполеоном III). Он употреблял обращение Sire (Ваше Величество). Между тем подобным образом к царственным особам обращались не монархи, а простые смертные; однако император не смущался этим: слишком сильно было его нежелание поставить Луи-Филиппа на одну доску с другими, законными монархами. Нелюбовь Николая I к французскому «узурпатору» была так велика, что, по свидетельствам мемуаристов, он поначалу даже воспринял с энтузиазмом известие о революции, свергнувшей Луи-Филиппа с престола: бездельник выходит в ту же дверь, через которую он вошел, воскликнул царь. Луи-Филипп, со своей стороны, обижался, что его не считают за равного и что русские, приезжающие в Париж, не оказывают ему должного почтения, а ведь именно благодаря ему Франция не стала республикой и в ней поддерживался относительный порядок, что отмечали, между прочим, даже авторы отчета III Отделения за 1839 год:
Демонический француз
Говорят в шутку, что он [Луи-Филипп] исправляет во Франции должность русского полицмейстера и, наблюдая за польскими выходцами, доносит о них русскому правительству.
Польская тема особенно сильно омрачала франко-русские отношения: поляки в конце 1830 года подняли восстание против России, а после его подавления в сентябре 1831 года многие жители Польши бежали именно во Францию; выше, в главе первой, уже упоминался принятый в 1832 году французским парламентом закон о политических беженцах. От этого репутация французов в глазах российского императора сделалась еще более сомнительной.
В течение всего царствования Николая, а особенно после французских революций 1830 года и 1848 года французы постоянно находились под подозрением. Пожалуй, хуже них, с точки зрения императора, были только поляки. Император, по свидетельству французского посла в России Проспера де Баранта (в донесении от 6 ноября 1836 года), был убежден, что от поляков «ничего хорошего ждать не приходится»; о французах он, по всей вероятности, думал то же самое. Во всяком случае, когда австрийский инженер Франц фон Герстнер, приглашенный в Россию для участия в строительстве железной дороги, попросил разрешения нанимать на работу иностранцев, Николай разрешил ему набирать всех, кроме французов. «Этих, – сказал он, – мне не надобно».
Впечатление, что все французы поражены «ультралиберальной гангреной» (по выражению одного тайного агента в начале 1830-х годов), присутствовало в умах не только у императора, но и у рядовых обывателей. Вот характерный эпизод: в конце 1830 года в Ревеле титулярный советник Сермягин поссорился по вполне бытовому и совершенно не политическому поводу со своим соседом-французом, консульским агентом Мирандой; русский дал французу пощечину, осыпал угрозами и – внезапно переведя разборку на политический уровень – добавил, что вообще все французы мятежники; в результате в дело пришлось вмешаться послу и потребовать оправдать честь Франции и французского короля.
Вообще число французов, приезжавших в Россию на время или проживавших в ней постоянно, было не слишком велико. В среднем в 1830–1850 годах, по подсчетам французского исследователя Поля Жербо, в Россию приезжало в год от двух до пяти сотен французов (что составляло от одного до двух процентов от всех отъездов из Франции за границу). Французы не только приезжали, но и уезжали, так что общее число прирастало не слишком сильно. Например, в 1839 году, согласно ведомостям III Отделения, в Петербург приехало 420 французов (233 мужчины и 187 женщин), а выехал 261 человек (121 мужчина и 140 женщин). По данным, приводимым демографом В. М. Кабузаном, сальдо внешней миграции (то есть разность между числом прибывших в Российскую империю и убывших из нее) составляло для французов +0,1 в 1828–1830 годах, +0,8 в 1831–1840 годах, +1,6 в 1841–1850 годах. Однако в точном соответствии с пословицей о страхе, у которого глаза велики, императору мерещились в его владениях грозные толпы французов. В 1845 году он поделился с дипломатом Фердинандом де Кюсси своими опасениями по поводу новых транспортных средств – железных дорог и пароходов, благодаря которым представители самых низких слоев общества смогут без труда путешествовать и «грязь, спокойно лежавшая на дне, поднимется на поверхность»: