Сомерсет Моэм в одном из своих рассказов писал, что типичные черты национального характера французов воплотились в творчестве трех писателей-классиков: Рабле, Лафонтена и Корнеля. Рабле символизирует «галльский дух». Это непочтительность к авторитетам, привычка без ложного ханжества называть вещи своими именами, склонность к фривольной шутке, не всегда отвечающая чопорным стандартам приличия других народов. Лафонтен — это солидность, здравый смысл знающего жизнь крестьянина. Корнель — красивый жест и дерзкая бравада, символом которых является «панаш» — пышный султан на рыцарском шлеме. Все эти черты отождествляются в сознании француза с определенными персонажами истории Франции Раблезианская радость жизни — это Франциск I, чей грандиозный замок Шамбор высится на Луаре. Неугомонный забияка, одержавший блестящую победу при Мариньяне в 1515 году (одна из немногих дат, крепко засевших в голове любого школьника), но разбитый наголову и попавший в плен в битве при Павии. Франциск, самый ренессансный из королей Франции, вывез из своих итальянских походов любовь к искусству и Леонардо да Винчи с его гениальной «Джокондой». С луврских портретов Жана Клуэ и Тициана на нас смотрит хитрец с длинным носом ростановского Сирано де Вер- жерака и лукавой, двусмысленной улыбкой ловеласа на чувственных губах.
Здравый смысл лафонтеновских басен олицетворяет, разумеется, Жан- Батист Кольбер, всесильный министр-буржуа Людовика XIV; всегда одетый в подчеркнуто скромное черное платье, оттененное лишь белым кружевным воротником, этот внешне некрасивый сын руанского торговца сукнами педантично считал каждый су государственной казны. Он не бряцал шпагой, а приводил в равновесие доходы и расходы страны, и его кровными врагами были не императорский дом Габсбургов, а казнокрадство и бюджетный дефицит. Он боролся с разъеденной взяточничеством гражданской администрацией, брал под охрану леса и водоемы (за 400 лет до нынешних защитников окружающей среды!), поощрял развитие промышленности и торговли, строительство мощного флота и организацию заморских экспедиций. Для любого французского министра финансов сравнение его с Кольбером звучит высшим комплиментом и по сей день.
По части же «панаша» у французов, как они сами говорят, «затруднение в выборе». Наполеон держит речь перед войсками во время экспедиции в Египте: «Солдаты, сорок веков смотрят на вас с вершины этих пирамид!»; Маршал Камброн в битве при Ватерлоо заявляет: «Гвардия умирает, но не сдается!» (добавив, правда, при этом не совсем литературное словечко, которое и сейчас служит самым расхожим французским ругательством, именуемым «словом Кам- брона»). Подобных звонких фраз, порой подлинных, а зачастую и придуманных впоследствии, французская история хранит великое множество.
Конечно, французы (к сожалению, далеко не все) отдают себе отчет в том, что в жизни эти противоречивые качества не могут существовать в чистом виде, одно без другого, — иначе нарушается такое важное свойство их национальной психологии, как чувство меры. «Галльский дух» рискует обернуться тогда циничным, вульгарным шутовством, здравый смысл — обывательской трусостью и скупердяйством, а «панаш» — наглым позерством и самовлюбленностью. Поэтому наибольшим уважением и симпатией пользуются те выдающиеся личности прошлого, которые умели сочетать величие с трезвым расчетом, преданное служение интересам государства — с мудрой иронией, понимающей и извиняющей человеческие слабости, не чуждые им самим. Отсюда популярность таких фигур, как король Генрих IV — «вечный ухажер», любимец женщин, но терпимый и осторожный правитель, замиривший измученную религиозными войнами страну, — кардинал Ришелье или генерал де Голль.
Иностранцев вообще, а особенно американцев, эти французские черты одновременно забавляют и раздражают. «Не много ли французы о себе думают?» — в сердцах негодует иной самоуверенный господин, недоумевая при этом: почему французы становятся упрямыми, трудными, порой неприятными собеседниками и партнерами как раз тогда, когда дела их оставляют желать лучшего.
Мне кажется, что причина здесь вовсе не во фрейдистском «комплексе неполноценности», который толкает к самоутверждению. В трудных обстоятельствах француз стремится сохранить свое лицо, свое национальное и человеческое достоинство. «Потеряно все, кроме чести», — писал Франциск I своей матери Луизе Савойской после поражения в битве при Павии. «Я слишком беден, чтобы склонять голову», — повторял Черчиллю де Голль, когда был руководителем эмигрантского движения Свободной Франции в Лондоне.