- Сейчас будет вам постановление, - неожиданно произнес раввин с автоматом, присев на низенькую плетеную ограду, отложил оружие в сторону и монотонным голосом начал:
3. Проезжая станцию Броды
Когда вы едете во Львов и остается около 90 километров, поезд внезапно запинается на станции Броды, стоит там подозрительно долго, будто отдавая дань еще тем Бродам, из прошлого. Наблюдать из вагонного окна в дождь, ранним утром. Туман сгущается откуда-то снизу, слоистый, но легкий, рассеивается на мокрый перрон, на угрюмую бабушку с громадной метлой в руках, на бледно-бежевое здание вокзала, непропорционально огромное, напоминающее бывшую синагогу. Деревья опутаны зелеными шарами омелы, растения, берущего чужие соки, считающегося опасным зельем - и одним из символов ереси. Важные черные вороны Франца-Иосифа подлетают к намокшему жовто-блакитному флагу, нюхают его длинными острыми клювами, и, убедившись в несъедобности, разочарованно улетают.
Американский турист, заплутавший во времени и пространстве, читает расписание поездов. Отсюда можно уехать в Европу, даже, наверное, в Стамбул, если еще не отменили Восточный экспресс.
Мысли станция Броды вызывает разные. Кто-то вспоминает полегшую здесь, в Бродском котле, дивизию СС "Галиччина", кто-то ругает маму Зигмунда Фрейда, уехавшую отсюда в поисках счастья, кто-то ругает поэта Иосифа Бродского или сахарозаводчиков Бродских. А я вспоминаю собор раввинов в Бродах, в 1722 году, на котором ересь саббатианства была осуждена и проклята, все приверженцы ее отлучены, а книги и рукописи подлежали уничтожению как особо вредоносные. Кстати, этот собор должен был называться Львовским, ибо важные мероприятия надо проводить в административных центрах еврейского самоуправления. Кроме Львова, на эту роль мог претендовать Краков, Владимир-Волынский и др. Но по уважительным причинам (Львов оставался змеиным гнездом еретиков, они могли сорвать собор, кроме того, город к началу 18 века пришел в упадок) собор провели в Бродах.
Я не стану подробно расписывать решения, все легко отыскать в энциклопедиях, сосредоточусь на том, что осталось за кулисами.
До сих пор нет единого мнения: что это было? Спор во имя неба? Нелегитимное мероприятие по инициативе узкого круга ревнителей чистоты? Инквизиторское судилище? Попытка сведения счётов? Учтите: его участники целиком и полностью подчинялись суровым обстоятельствам, поэтому вердикт никак нельзя назвать объективным и взвешенным. Отнестись к еретикам снисходительно они остерегались, но и разбираться в истоках возникновения ереси, увы, никто не посмел.
Но надо признать: раввинам в Бродах пришлось поторапливаться. Эта ересь уже давно вышла за узкие еврейские рамки и, по мнению духовенства угасающей Речи Посполитой, несла угрозу здоровью их паствы, а потому раввины обязаны принять к своим заблудшим соплеменникам меры инквизиторского характера. (Это что, крючья, дыбу и "железную деву" надо было одолжить на недельку у католиков?!)
Принять решение об отлучении требовала сложившаяся международная обстановка. Длительные кровопролитные войны рождали образ внутреннего врага, а евреи, тем более еретики, идеально в него вписывались. В саббатианстве могли увидеть "троянского коня" Стамбула. Вадь Шабтай Цви состоял у Мехмеда 4-го на службе (привратником), жалованье получал, чем не агент?
Опасались еретиков не только в Восточной Европе. Напрасно думать, будто Московия, находясь далеко, надежно изолирована от западных веяний. Для высшего православного духовенства мессианское брожение новостью не было, о ереси знали, но надеялись, авось пронесет. Любители теории заговоров увязывают даже раскол православной церкви 1666 года с присутствием в команде патриарха Никона монаха-расстриги, отуреченного грека, уличенного в скрытом исповедании "турецкой веры", даже в обрезании, и в намеренном искажении церковных книг. На пытке "монах" признался, что носил присвоенное ему "жидовское имя", но потом отказался от прежних показаний, начал заговариваться, помешался или изображал помешанного, и от него не добились истины....
Одним словом, ересь подлежала херему по многим-многим причинам.
Но, раз секта существовала много лет спустя после 1722г., значит, подействовало слабо. Более того, решения в Бродах направили ее в еще более тайное, подземное, русло, выбросили в бушующий океан.
Отлучение от общины подталкивало еретиков к ассимиляции, к уходу сначала "в турки", позже - "в поляки". Там, из миссионерских соображений, им еще обещали помочь, когда единокровные братья отвернулись. Некоторые евреи шли в разбойники (в Закарпатье внезапно появляются "опришки", грабившие подвыпивших купцов), или даже прибивались к цыганскому табору, гадали на ярмарках, пекли ежей, обмазанных глиной, когда совсем нечего есть, сушили пеструю одежду на чужих плетнях.
- Над ними светил сырный полумесяц, похожий на амулет-лунник, вдалеке ржали украденные кони, и жеребенок тонкими ножками пытался догнать ускользающий отсвет, и не мог, и удивлялся, и начинал сначала, вздохнула Яфина, смотря на невысокие горы, поросшие молодыми пушистыми ёлочками.
- Хорошо, наверное, родиться цыганской еврейкой.... Такая кровь.... Бешеная, ярая, живая.... В моих жилах, увы, змеиная, холодная, равнодушная.... Кровь белых хорватов. Если они, конечно, были, эти белые хорваты.....
- Змеиная? - удивился раввин, зря вы на себя наговариваете ерунду. - Но раз напомнили о змеях, завтра целый день о них трепаться будем, когда до Змийской Криницы доберемся.
4. Змийская Криница.
"...Жить - это значит развязывать и завязывать узлы - так учил его
когда-то непрост - гадючник и дал ему целую связку шкурок ужей. Франц должен был распутать все узлы и завязать их снова по-своему..."
Т.Прохасько. Непросты. Перевод А. Пустогарова
Я осторожно раздвинула крепкие, напоминающие карликовые деревца японского сада, кустики брусники и уже потянулась за розоватыми, еще твердыми ягодами, как откуда-то раздался шип. В путанице старых зарослей гордо восседала уложенная спиралью крупная, под метр, гадюка, толстая и блестящая. По ее хребту, точно нарисованный тоненькой кисточкой, шел белый узор из многократно перемежающихся зубчиков. Гадюка согнулась пружиной, разогнулась для острастки, показала двоякий язык и, не обращая на меня малейшего внимания, стала лакомиться брусникой, аккуратно поддевая каждую ягодку кончиком носа и острой петлей язычка проталкивая ее в свою широкую пасть. Насытившись, гадюка улеглась, переплетясь в невозможный клубок. Беспокоить ее я не стала.