Тогда в Гавре Фанни она родила легко, поэтому на этот раз в Лондоне решила ограничиться помощью одной только акушерки. Эта рекомендованная друзьями акушерка, миссис Блекинсоп, как раз и не догадалась проверить, вышла ли плацента. Потом все-таки позвали врача — и доктор Пуаньян, не вымыв руки (о микробах тогда мало что знали) и без всякой анестезии, попытался плаценту удалить. Но занес инфекцию, и у Мэри началось воспаление. В XVIII веке, а на дворе стоял 1797 год, это было довольно распространенным явлением. Так что когда в доме появился друг Годвина доктор Фордис, он уже ничего не мог сделать.
Грудь распирает от молока, и я лежу здесь распластанная, как самая простая сельская баба после родов. Только та выживет, а я нет. На кровать положили щенков. Их прикладывают к моей груди, чтобы они сосали молоко… Больно, как больно. Такого же щенка повесил однажды отец, в очередной раз напившись и избив мать. Я спала возле двери в их комнату, чтобы защищать ее. Я и сейчас вижу мертвое тельце, качающееся под притолокой. С тех пор я не могу слышать собачьего лая. Не могу смотреть на собак. И вот я кормлю их своим молоком по требованию доктора Фордиса. И мне достаточно просто взглянуть на его лицо, чтобы все понять. Последними словами мамы были: «Я должна проявить немного терпения». Я тоже…
Первую феминистку Мэри Уолстонкрафт могла бы спасти элементарная операция, но тогда таких не делали. Опий, вино и щенки вместо молокоотсоса — вот все, что мог предложить Фордис осунувшемуся от горя мужу Мэри. Двух девочек — его новорожденную дочку и трехлетнюю Фанни — перевели в соседние апартаменты. Мэри с мужем, проповедующие идеалы свободы во всем, даже в браке, жили рядом, но в разных домах: они планировали много работать и не хотели мешать друг другу. Жизнь обещала быть такой радостной и плодотворной, ведь к обоим уже пришла известность и их охотно печатали. Уильям, в отличие от порывистой и страстной Мэри, был сдержанным и скорее замкнутым человеком, и сейчас он боялся даже смотреть на доктора, хотя очень хотел спросить у не-го: это конец или еще есть надежда? В Лондоне в те августовские дни стояла нестерпимая жара, и Уильям то подходил к окну и открывал его настежь, задергивая белые легкие шторы, то, наоборот, плотно закрывал створки, чтобы шум с улицы не беспокоил больную. Доктор Фордис думал о том, что миссис Годвин, конечно, еще нестарая и сильная женщина, организм борется, но что-то подсказывало ему, что печальный финал неизбежен. Подобное он уже много раз видел.
— Велите купить еще вина, мистер Годвин. И давайте ей его почаще. Может быть, она забудется и во сне наступит кризис. Пока лихорадка не проходит, а мне, прошу простить, надо идти к другим пациентам. Зайду к вам завтра утром.
В комнату робко вошла служанка и сообщила, что кухарка уволилась и обеда не будет, — жизнь начала рассыпаться как карточный домик, сразу и вся, так всегда и бывает, но Годвин выгнал ее со словами: «Надо купить вина, немедленно!» — и подошел к кровати Мэри. Она бредила, что-то говорила, но не ему.
Сейчас она будто летела куда-то и видела сверху, со стороны, всю свою жизнь. Вот она стоит возле собора Святого Павла (72, St. Paul’s Churchyard) — рядом с домом издателя Джозефа Джонсона. Это был ее первый самостоятельный Лондон, и она отчаянно робела — со знаменитым издателем ее связывали пока только короткая переписка и приглашение прийти. Мэри тогда долго гладила желтую штукатурку старого дома и не решалась дернуть за колокольчик. Она увидела себя там и подумала: боже, как я ужасно выгляжу! Грубая мятая юбка, несвежая домотканая белая блузка, ботинки на толстой подошве и уродливая бобровая шапка на голове. Ну конечно, вспомнила она, я же никому не хочу нравиться, я не хочу замуж, я хочу писать, читать и думать. И не быть при этом компаньонкой или гувернанткой, нет, ни за что, я уже знаю, что это такое.