Орлиное гнездо
А пока она отправляется с мачехой и сводной сестрой в гораздо более прозаическое путешествие. Втроем они едут в приморский городок Рамсгейт на юго-восточном побережье пролива Ла-Манш, в графстве Кент, которое называют «Садом Англии». Здесь живет приятельница миссис Годвин, и здесь Мэри предстоит обучаться в пансионе.
Пансион у нее, как и у прочих наших героинь, не оставил хороших воспоминаний – возможно, все дело в бедности родителей, которые не могли себе позволить действительно приличное заведение. Так или иначе, попробовав школьной муштры и голода, через полгода Мэри вернулась домой. В Рамсгейте она отточила свой французский и попробовала силы в переводе «Размышлений и писем Людовика XVI».
Ее возвращение оказалось испытанием для миссис Годвин, которая едва вздохнула с облегчением, сплавив с рук строптивого и упрямого ребенка, и теперь сполна оценила, что значит быть мачехой подростка. Мэри, с ее «на редкость смелым и деспотичным умом», вступила в долгий конфликт с Мэри Джейн, у которой, согласно определению Годвина, был «ум весьма сильный и деятельный». Очевидно, это противостояние двух умов и характеров настолько утомило Годвина, что он ухватился за приглашение Уильяма Бакстера обеими руками, тем более что Мэри, возможно, на нервной почве, стала жаловаться на боли в руке и ограничения движения. Врачи заподозрили костный туберкулез и посоветовали морские купания. Возможно, именно там она начала писать. «Нет ничего удивительного в том, что дочь родителей, занимавших видное место в литературе, очень рано начала помышлять о сочинительстве и марала бумагу еще в детские годы, – вспоминала она. – «Писать истории» сделалось любимым моим развлечением. Но еще большей радостью были грезы наяву, возведение воздушных замков, когда я отдавалась течению мыслей, из которых сплетались воображаемые события. Грезы эти были фантастичнее и чудеснее моих писаний. В этих последних я рабски подражала другим – стремилась делать все как у них, но не то, что подсказывало мне собственное воображение. Написанное предназначалось, во всяком случае, для одного читателя – подруги моего детства; грезы же принадлежали мне одной; я ни с кем не делилась ими, они были моим прибежищем в минуты огорчений, моей главной радостью в часы досуга».
Интересно, что при всех неладах с мачехой Мэри с удовольствием дружила со сводной сестрой Джейн Клермон. Джейн, живая, смешливая, более общительная и приземленная, чем Мэри, служила, как это часто бывает, своего рода буфером между нею и внешним миром. Джейн и отец были, пожалуй, единственными людьми, расставание с которыми тяготило Мэри, когда она уезжала в Шотландию.
В те годы уже был опубликован сборник «Песни Шотландской границы» Вальтера Скотта, еще одного из сторонников Озерной школы. Однако его знаменитым шотландским романам «Уэверли» (1814), «Гай Мэннеринг» (1815), «Антиквар» (1816), «Пуритане» (1816), «Роб Рой» (1818) и «Легенда о Монтрозе» (1819) еще только предстояло привлечь внимание публики к красотам горной Шотландии, и романтику этой северной страны Мэри Годвин открывала самостоятельно.
«То было мое орлиное гнездо, где я жила свободно и ничто не мешало мне общаться с созданиями своего воображения», – позже напишет она в предисловии ко второму изданию «Франкенштейна». Здесь ее фантазии получили наконец необходимую им «подкормку» из ярких впечатлений и расцвели буйным цветом. «Истинные мои произведения, где вольно взлетала фантазия, рождались под деревьями нашего сада или на крутых голых склонах соседних гор, – рассказывает Мэри. – В героини повестей я никогда не избирала самое себя, чья жизнь представлялась мне чересчур обыденной. Я не мыслила, что на мою долю когда-либо выпадут романтические страдания и необыкновенные приключения, но и не замыкалась в границах своей личности и населяла каждый час дня созданиями, которые в моем тогдашнем возрасте казались мне куда интереснее собственного бытия».
Вероятно, помня о домашних скандалах, которые сводили его с ума, Годвин в письме Бакстеру предупреждал: «…думая о том, какие неудобства вам причинит, возможно, это устроенное мной посещение, я ощущаю трепет… В моем предыдущем письме я выражал желание, чтобы к первым двум, а то и трем неделям ее визита вы отнеслись как к испытанию сил, которое покажет, удобно ли вам принимать ее, или вернее, выражаясь искренне и беспристрастно, насколько свойственные ей привычки и понятия мешают вашим близким (что было бы очень неуместно) жить так, как они привыкли… Вы понимаете, надеюсь, что я пишу это отнюдь не с тем, чтобы она была окружена каким-то исключительным вниманием или чтобы кто-нибудь из ваших близких хоть в малой степени стеснял себя из-за нее. Я очень бы желал, чтоб (в этом смысле) она росла философом и даже циником. Это придаст и силу и еще большее достоинство ее характеру».