Откуда взялись эти двое? Никто и не задавался этим вопросом. В квартале полно было пришлых, которые уже много десятилетий подряд селились друг у друга на головах. Так что никто не мог претендовать на то, чтобы называться здесь коренным жителем.
По прошествии года или двух Нахем женился и снял жилье где-то во внутренних переулках квартала. Он оставил Хади одного, хотя продолжал работать с ним, как прежде, колеся по району.
Нахем был моложе Хади, ему едва исполнилось тридцать пять, и их можно было принять за отца с сыном, если бы они не были так непохожи. У Нахема выделялись большие уши, маленькая голова с густыми приглаженными волосами, жесткими, как проволока, и широкие, почти сросшиеся на переносице брови. Хади даже подшучивал над ним:
– У тебя и в сто двадцать волосок к волоску лежать будет!
Возраст Хади было трудно определить на глаз, но ему было больше пятидесяти. Борода вечно спутанная, топорщится в разные стороны. Он был тощий, но крепкий, подвижный, со скуластым лицом и глазами-щелками.
Хади называл Нахема «выпендрежником»: тот, в отличие от товарища и учителя, был человеком богобоязненным, не курил, не притрагивался к алкоголю и не знал женщин до брака. На его молитвах и держался дом, который они с Хади подлатали. В единственной их общей жилой комнате Нахем повесил картонку с аятом «аль-Курси», посадил ее на клей так, что отодрать от стены, не порвав в клочки, было невозможно. Хади мало интересовала религия, но прослыть противником ислама или атеистом он тоже не желал, поэтому не стал мешать товарищу и ученику и не снял со стены аят, который стал первым, что он видел с утра, продрав глаза.
К сожалению, Нахему не довелось дожить до седых волос, чтобы убедиться, насколько были верны слова Хади по поводу его шевелюры. За несколько месяцев до тех событий, когда Барышник сидел в кофейне Азиза аль-Мысри перед Махмудом ас-Савади и парой стариков, подходя к финалу своего фантастического рассказа, перед штаб-квартирой одной из партий религиозного толка в аль-Карраде взлетел на воздух начиненный взрывчаткой автомобиль. От осколков погибли прохожие, среди которых оказался Нахем. Его вместе с лошадью буквально разворотило и перемешало, как в мясорубке.
От пережитого потрясения Хади сильно переменился. Он стал нервным, агрессивным, часто бранился, подбирал с земли булыжники и швырял их вслед проезжающим американским «хаммерам», нарядам полиции и автомобилям Национальной гвардии, нарочно ввязывался в драку с тем, кто касался в разговоре Нахема Абдеки, напоминая о его гибели. Через какое-то время жизнь вернулась в прежнее русло. Хади вновь смеялся, травил байки и пересказывал анекдоты. Но нельзя было не заметить, что у него появилось второе «я». Как только он оставался наедине с собой, черты его лица искажались в печальной гримасе, словно он надевал угрюмую маску, прежде ему не свойственную. Хади стал злоупотреблять спиртным днем. В кармане у него всегда была припасена четвертинка анисовой водки или виски. Он насквозь пропах алкоголем, и от этого ужасного душка никак было не избавиться. Постепенно он превращался в еще большего неряху, перестал стричь бороду и стирать грязное постельное белье.
Имя Нахема Абдеки вовсе прекратили упоминать в присутствии Хади, чтобы лишний раз не раздражать его и не выводить из себя. Поэтому до Махмуда ас-Савади эта история дошла много позже, и то в пересказе Азиза аль-Мысри.
– Так на чем мы остановились? – громко спросил Хади, вернувшись из уборной за кофейней.
– На большом носе в полотняном мешке, – вяло отозвался Махмуд ас-Савади.
– Ага!.. Нос…
Хади подтянул штаны и пролез на свое место на диване у окна. Усевшись, он вернулся к своему рассказу, полностью разочаровав Махмуда, так как не перепутал ни одной мелкой детали. Перед тем как отойти в туалет, он сделал паузу и остановился на том, что дождь перестал капать и он, прихватив мешочек, вышел во двор…