Однако Эрнандес Саравиа жаловался в разговоре со своим товарищем как раз на то, что Асанья слишком горд, чтобы прислушиваться к чьим-либо советам. Более того, он не только не собирался преследовать офицеров-монархис-тов, но, кажется, и привечал многих из них, например Санхурхо или генерала-монархиста Энрике Руиса Форнельса, которого взял в заместители. Некоторые офицеры левого толка даже вышли в отставку, недовольные заигрыванием Асаньи со старой гвардией. А случаев, когда Асанья прибегал к языку угроз или оскорблений в отношении армии и ее представителей, никто назвать не мог. Хотя Асанья был тверд в проведении своей политики, но на публике он всегда говорил об армии сдержанно и уважительно35.
Хорошо известно, что Франко мало интересовался текущей политикой. Его повседневные дела в академии не оставляли ему на это времени. И тем не менее вскоре ему пришлось начать задумываться о происходящих переменах. Консервативные газеты, которые он читал — «А-бэ-эс», «Эпока», «Корреспондента милитар», — возлагали на новую администрацию ответственность за экономические трудности Испании, насилие толпы, неуважение к армии, антиклерикальные настроения. Статьи, которые он читал в «Антант интер-насьональ», рисовали республиканский режим как троянского коня коммунизма и франкмасонства, готовых напустить орды безбожников из Москвы на Испанию и уничтожить ее великие традиции36. Реформы Асаньи ломали сложившиеся в армии традиции и представления и не могли не вызывать, мягко говоря, ностальгии по монархии. Не могли не задеть Франко и сообщения о поджогах церквей, имевших место 11 мая в Мадриде, Малаге, Севилье, Кадисе и Аликанте. Нападения на церкви были организованы анархистами, считавшими, что Церковь является средоточием самых реакционных сил Испании. Франко, по-видимому, не знал, что для поджогов использовался авиационный бензин, который достал на аэродроме Куатро-Вьентос его брат Рамон. Но он, конечно, не мог не знать о заявлении своего брата, которое было опубликовано: «Я с радостью смотрел на эту великолепную иллюминацию как на самовыражение народа, стремящегося избавиться от клерикального обскурантизма»37. В своих записках — черновом проекте мемуаров, — которые он подготовил спустя тридцать лет после происшедших событий, Франко писал о поджогах церквей как о явлении, показавшем, что представляет из себя республика38. В основе этой позиции не только его глубокая религиозность, но и чувство солидарности, которое объединяло армию и Церковь как жертв преследования со стороны республики.
Но из всего, произошедшего после 14 апреля, самое большое недовольство Франко вызвал приказ Асаньи от 30 июня 1931 года о расформировании академии в'Сарагосе. Сообщение об этом застигло его на маневрах в Пиренеях. В первый момент Франко не поверил этому сообщению. Когда же оно подтвердилось, он почувствовал себя выбитым из седла. Он решил никогда не прощать Асанье и его так называемому «черному кабинету», что они лишили его этой работы. Он и другие «африканцы» и прежде чувствовали, что академия обречена, поскольку своим появлением обязана Примо де Ривере. Франко был также убежден, что «черный кабинет» настроен против него из зависти к его стремительной карьере.
На самом деле Асанья, принимая решение, учитывал слабый уровень преподавания в академии, а также высокие расходы на ее содержание, тем более что перед министром стояла задача сократить военные расходы. Франко с трудом сдерживал ярость39. Он написал Санхурхо в надежде, что тот походатайствует перед Асаньей. Санхурхо ответил, что Франко должен смириться с закрытием академии. Несколько недель спустя Санхурхо доложил Асанье, что Франко оказался в положении ребенка, у которого отняли игрушку40.
Недовольство прорвалось наружу в прощальной речи Франко, с которой он выступил на плацу академии 14 июля 1931 года. Он начал со слов сожаления, что, мол, не будет больше клятвы на знамени Gura de bandera), потому что светская республика ее упразднила. Затем он остановился на успехах, достигнутых академией под его руководством, включая искоренение порока, потом долго говорил о верности и долге курсантов перед родиной и армией. Далее он так сказал о воинской дисциплине: «Она проявляет свою подлинную ценность, когда разум требует прямо противоположного приказу, когда сердце рвется бунтовать, когда самоуправство и ошибки идут об руку с действиями командования». Хотя сказано несколько туманно, но в этих словах виден камень, брошенный в тех, кто не побрезговал подачками от республики в оплату своей неверности монархии. Он косвенно упрекнул офицеров-республиканцев, занявших ключевые посты в военном министерстве Асаньи, в «отвратительном примере безнравственности и несправедливости». Закончил он свою речь восклицанием «Да здравствует Испания!»41. Через тридцать с лишним лет он скажет: «Я ни разу не провозглашал — «Да здравствует республика!»42